Пламя и ветер

Беранковой вдруг вспомнились годы ее юности. Двадцать лет назад она поступила в услужение к пекарю Хлуму. Она тогда была совсем молоденькая! Вскоре она заметно раздобрела на вкусных рогаликах, которых прежде не едала. Но Хлумовы разорились, и Анке Едличковой пришлось поступить служанкой в трактир «У белого льва». Там она с утра до вечера мыла посуду и скребла заплеванный и затоптанный пол. По утрам в трактир приходили чиновники, пили пиво, завтракали, читали газеты. Вечером они являлись снова; в это время здесь собирались рабочие, торговцы, ремесленники, все они были похотливы, как коты, косились на пышногрудую служанку и, перед тем как отправиться домой к своим женам, старались ущипнуть ее, если она оказывалась рядом. В базарные дни приезжали барышники и крестьяне, хлопали Анку пониже спины, норовили облапить и гоготали, демонстрируя свою силу и молодечество.

Через все эти искусы Анка пронесла свое девичество, как единственную ценность, привезенную из дому.

Когда у жестянщика Беранека, завсегдатая трактира «У белого льва», умер отец, он женился на Анке, увел ее из смрадного трактира, и они поселились в лавчонке с комнаткой, которую Беранек снял, уволившись от хозяина и став самостоятельным ремесленником. После трактирного гомона и шума Анка попала в непривычную тишину.

Беранек не претендовал ни на какие нежные чувства, он просто предложил Анке супружество. Отказаться от такой партии могла только дурочка, а Анка была смекалистая девушка. За одну ночь она из служанки превратилась в пани Беранкову, стала ровней своей хозяйке и женам гостей, которых прежде обязана была почтительно приветствовать.

Она была признательна Беранеку за все это. Но муж оказался человеком без всякого пыла, вялым по натуре, — подай ему обед да ужин, а больше ничего не надо. Он рано ложился спать и сразу засыпал. Анка не могла уснуть, ворочалась на постели. Она выходила из дому, сверкая глазами и призывно улыбаясь, к ней подходили мужчины, которых она в прежние годы отвергала, шутили с ней, лезли обниматься, а она уклонялась, но только для виду...

Ее муж, сидя в чаду паяльной лампы, горбился над старыми кастрюлями и не обращал внимания на пересуды в городке, старожилами которого были несколько поколений Беранеков.

— А ну вас! — говорил он каждому, кто намекал ему на то, о чем знало полгорода и что мог узнать всякий, кого это интересовало. — Ничего не хочу слышать! Моя забота — было б что чинить, чтоб иметь кусок хлеба. Разговорами сыт не будешь.

День клонился к вечеру, Беранкова глазела по сторонам. Мимо шли молодые рабочие со служанками и швейками. Улыбки девушек цвели, как алые цветы. Задумчивый Роудный прошел на заседание комитета. Мелькнул лавочник Еждичек, Анке вспомнились его скабрезные шуточки.

В домах зажигали огни. Еждичек с любопытством заглядывал под занавески. Потом он направился к Беранковой.

Подойдя, он наморщил нос и самодовольно прищурился.

— Как поживает мастер, ваш возлюбленный муженек? Небось вы на него не нарадуетесь? Такой смирный. Многие жены вам завидуют, я знаю.

— Спасибо за внимание, — хихикнув, сказала Анка. — Слава богу, он здоров и работы хватает, а это главное.

— Агнец[67] божий, — облизнувшись, продолжал Еждичек. — Я знаю, он каждый вечер перед сном молится: «Агнец божий, искупи прегрешения наши...» Верно, пани Анка?

— Помолчали бы!

— Эх, Анка, с вами недолго и до греха. А я бы и не прочь.

— Это я от вас уже сто раз слышала!

Еждичек оглянулся и сказал:

— Новость-то какая, соседушка! Розенгейм к себе какую-то шлюху привел. Я сразу понял: девка от Святого источника. Живет у него уже несколько дней, да еще беременная. Головой ручаюсь, что от него!

Беранкова замерла от восторга, ее лоснящееся, круглое, как блин, лицо просияло.

— Не меньше как на восьмом месяце, — добавил лавочник, зажав нос, словно собирался чихнуть. — Ну и дела, а?

И пошел дальше вдоль домов, заглядывая в окна.

Беранкова кинулась в дом, еще с порога крича мужу:

— Ты, раззява, вечно торчишь в трактире, а ничего не знаешь! Розенгейм женился!

— Ну и пускай женился, это его дело. У меня от этого работы не прибавится и не убавится.

— Ясное дело! Да только они не записаны, чтоб ты знал! Сошлись и живут, и уже сразу, хи-хи, потомство! Каково? А я-то думала, что ты...

Муж не отвечал. У него ныла поясница, ломило в груди, хотелось спать. Дети уже уснули. Анка осталась бодрствовать одна. Полураздетая, она села у окна, что выходило на двор.

Послышался зазывный девичий смех, потом звук скрипки, протяжный, грустный. Разнеслась песня, берущая за сердце, молодые голоса пели:

Давно уж полночь наступила,
когда меня ты проводила
через зеленый лес...

2

Не прошло и двух дней, как Раньков знал все подробности о связи Густава Розенгейма с незнакомкой, которая у него поселилась. Кто она такая? Ну, известно кто, да вот новость — беременна!

К Розенгейму потянулись «сдавать белье» и те раньковчане, кто прежде никогда не пользовался услугами прачечной. Заходили соседки и малознакомые люди с другого конца города.