Пламя и ветер

После долгой разлуки друзья встретились снова. Казалось, вернулись их школьные годы. Петр Хлум посмеивался, а Скала насвистывал, слушая разглагольствования Гарса, который живо жестикулировал и на ходу то забегал вперед, то возвращался, словно хотел накинуться на обоих друзей. Они любили его такого — упрямого, пылкого.

— Неправильно вы живете, слабодушные, погрязшие в пороках люди!

Скала весело сверкнул глазами:

— Мы погрязли? Ну, а ты много достиг, писатель?

— Помнишь, Франтишек, новеллу о павшей девушке, которую ты всячески защищал? Она родила ребенка, отец выгнал ее из дому, она так страдала. Ты назвал ее великомученицей любви. Она хотела жить по-своему, дай же и нам жить по-своему.

Гарс обрушился на него.

— Бессовестные! — воскликнул он. — Не понимаете вы, что ли, что я страдаю за вас. Я хочу, чтобы вы исправились.

— Дождешься, дождешься!

— Терпение, братец, — все в свое время!

Они вошли в лес. Деревья над их головами шумели, как далекая плотина. Выйдя из лесу, друзья оказались на холме, внизу лежал городок, блестела река; в ее водах отражалось сияние этого погожего солнечного дня.

Спустившись на берег, друзья позвали лодочника, посидели с ним на берегу, потом, устояв перед соблазнами трактиров, зашагали вверх по дороге. Настроение у них было отличное, они громко разговаривали, смеялись и аукали, прислушиваясь к эху.

Перед ними лежал холмистый край с раскрытыми ладошками полей; извиваясь меж холмами, текла река.

— Вот она, наша родина, — растроганно сказал Скала, заслоняясь рукой от солнца.

— А черта мне в ней, если я знаю, что все это владения архиепископа, — отозвался Хлум.

— Что такое родина? Я не знаю, — бушевал Гарс. — Да, не знаю! Знаю только привычку к одной местности, к людям, к образу жизни. И если мне хорошо живется, для меня здесь родина, а если живется плохо, меня тянет прочь. Почему? Потому, что все мое существо жаждет жить, а не прозябать. И это естественно. Но, уезжая отсюда, я вспоминаю родные места, и меня тянет к ним. Это тоже естественно.

— Стало быть, родина — это отчасти нечто материальное, а отчасти духовное, что врастает в наше сердце, — философствовал Скала, все еще любуясь пейзажем. — Что ни говори, друзья, а это чудесный уголок.

— Но ты не прокормился бы здесь трудом своих рук. Впрочем, твой отец — управляющий каменоломней. Почему ж тебе не расхваливать край, где бедняки работают и на тебя?

— А ты думаешь, Франтишек, они не работали бы, если бы я не сидел у папаши на шее?

— В грядущем обществе все будут работать, трутней не станет.

— Отлично, превосходно!

— Вообще, разговор о порядках, которые настанут после революции, весьма плодотворен. Что вы думаете о призраке революции? Она еще так же далека от нас, как и наши сердца от геройства, а? — патетически вопросил Скала и крикнул так громко, что эхо прокатилось между холмами: — Да здравствует революция!

— Чтоб они сгорели, эти деревни! — подхватил Гарс. — Там живут скоты, а не люди! Пороки погубят нас, если мы не будем молиться настоящему богу, богу любви. — Франтишек оседлал своего конька. — Бог — основа всего сущего!

— Народ, верящий в бога, неизбежно стоит за монархию. А грядущее общество будет состоять из свободных коммун. Не бог, а сама жизнь — вот основа сущего! Жизнь — это религия будущего, — возразил Хлум.

— Да здравствует революция! — то и дело выкрикивал Скала, наконец ему это надоело. — С вами тут охрипнешь, да неизвестно еще, падет ли мое зерно на благодатную почву.

— Падет! В полицейском участке, — захохотал Гарс.

— Если встретим полицейского, скажем, что мы кричали «Да здравствует эволюция». Мол, мы имели в виду развитие Австрийской империи! Ур-ра!

— А в заключение споем гимн, — добавил Скала.

— Потрясающе, до чего мы малодушны! — Гарс покачал головой.

— Кто горбат с колыбели, тому в двадцать лет уже не выпрямишь спину. Понесем же свой удел смиренно до могилы, — сказал Хлум. — Кстати говоря, нам уже по двадцати лет, так что еще сумасброднее мы уже не станем.

Они лежали на косогоре, заходящее солнце проводило свою последнюю борозду, небосвод пылал.

— Товарищи и братья!..

Кто-то шел, освещенный заревом заката, и пел.

Друзья прислушались.

— Придет день, и мы отправимся завоевывать мир. — Скала встал, глаза его вспыхнули.

— Поедем на богатырских конях или поездом? — иронически осведомился Петр.

Гарс вскинул голову, как подстегнутый конь:

— Друзья, братья, товарищи! Убогие!

— Так вот что, друзья, — снова заговорил Скала, — мы сошлись затем, чтобы не сказать друг другу того, что нам хотелось бы сказать. Но мы слышали песню неизвестного, спасибо и на том. Разойдемся же и увидимся когда-нибудь при других обстоятельствах.

— Обогащенные опытом своей многотрудной жизни, — продекламировал Хлум.

Гарс чуть не накинулся на него, сверкнув глазами:

— Знай я, что могу освободить народ, нашу страну, я бы отважился на что угодно! Убил бы императора, пожертвовал бы жизнью. Знать бы только, что надо сделать! Но я ничего не знаю, ничего! Получил образование, а теперь бью баклуши, и вот я конченый человек, паразит, трутень, как и вы оба. Такая жизнь ужасна.