Пламя и ветер

Он вскочил, схватился за голову и побежал прочь.

Хлум и Скала не удивились этому, они знали странности Гарса и молча проводили его взглядом. В длинных вечерних тенях фигура Гарса становилась все меньше и меньше...

По окаймленному лесистыми холмами небу расползались, словно раскручиваясь, темно-сизые тучи.

— Я часто задумываюсь — что мы за люди, — сказал наконец Скала. — Какие же мы все-таки? Что-то в нас есть такое... не могу определить точно... даже вообще не могу... Но Франта, кажется, прав.

— Безусловно! — кивнул Петр. — Какие-то мы нескладные. Но обречен он, а не мы.

— В нем больше, чем в нас, горечи нашего поколения.

— И какого-то ханжества.

— Хорошо, что он ушел. Без него проще.

— Мы для него грешники!

— Будь я мистик и поклонник Достоевского, верь я в наследственную вину, я сказал бы, что Франтишек слишком принимает к сердцу бремя этой вины.

Хлум и Скала спустились к реке. Она почти совсем обмелела и тускло поблескивала среди камней, под голыми скалистыми и песчаными берегами. Однообразно, как жизнь в пустыне, шелестела вода. Друзья слушали ее шум, этот напев земли и синих далей.

Голос реки проникал в самое сердце. Сазава! Самое это имя — как песня, оно благоухает и поблескивает чистотой.

Скала оторвался от дум.

— Нет, — сказал он, — не Сазава, а Влтава — моя любовь. Но я хотел бы написать картину — Сазава в этих краях. Изобразить камни и скалы, этот гранит, гнейсы и теснины. Суровую природу и безлюдную излучину реки.

— Странные ты говоришь вещи. Но я тебя понимаю. — И, помолчав, Петр спросил: — Ты читал стихотворение Неймана «Хлеб и свобода»?

— Оно у тебя с собой?

Петр уставился на темнеющее небо и стал декламировать:

Хлеб и свобода... Этих букв двенадцать —
еще не все, не все! И жалок тот,
кто вышел лишь за них сражаться.
Заря желанная нас к большему зовет!

Весь алфавит! Все словосочетанья,

которыми полны грядущие года!
И взлет мечты, и луч познанья,
и радостная песнь труда...

Хлеб и свобода... Этих слов нам мало! —

Хоть смысла их не вычерпать до дна.
Нам нужно то, что даже в снах нас миновало,
и ненасытность тоже нам нужна.

В сгущавшихся сумерках шум реки, казалось, стал громче.

— Замечательные стихи! — сказал Скала.

— Целая программа.

— Как хорошо жить! Жить, мыслить и участвовать в борьбе!

— И знать, ради чего живешь и за что борешься. А мы сейчас, сколько ни умничаем, ничего не знаем. Не знаем даже, с чего начать и как бороться.

— Блуждаем в потемках.

Друзья замолчали. Петр проводил Скалу на вокзал. Поезд загудел где-то за поворотом, на минуту остановился у станции, перевел дыхание и, загудев, опять устремился вперед. Петр остался один.

Гарс тем временем был уже неподалеку от Нетворжиц, на дороге домой, и мчался так, словно над ним бушевала гроза, а он спешил укрыться от нее.

Вот так с ним всегда бывает! Ни с того ни с сего. Он потерял голову, а сердце словно вырвалось из груди. Хотелось цинично смеяться и сентиментально хныкать.

Гарс тяжело дышал, пот лил у него со лба.

Постепенно смятение чувств, горьких, как полынь, стало утихать. Гарс взглянул на небо, оно было чисто, Млечный Путь раскинулся сотнями тысяч своих светил.

Под безбрежным небом Гарс казался себе ничтожным червяком. Душевная боль утихала. Он чувствовал себя, как человек, выбравшийся наконец из бушующей осенней реки на твердую землю. Гул темного потока еще оглушал его, но звучал все слабее.

Ухватившись за ветку дерева, Гарс перевел дыхание и оглянулся. Ах, если бы двое друзей снова были с ним! Ведь он не хотел так расстаться с ними. Как жестока жизнь!

Гарс страдал. Избыток чувств переполнял его, и он бежал от них, чувствуя себя несчастным. Он испытывал муки, словно с него сдирали кожу. Безмолвное горе всего рода Гарсов, поколение за поколением угнетаемого дворянами и придавленного нуждой, переполняло его душу, он тщетно сопротивлялся судьбе, как бык, влекомый за кольцо, продетое в ноздри. Страдания, любовь, ненависть сливались в огненный поток, который сжигал Гарса.

Таким его знали и любили друзья. Ему страстно хотелось прижать их к своей широкой груди, обнять так, чтобы хрустнули кости. Но почему-то такое дружеское объятие никак не получалось. Гарсу казалось, что ему легче было бы перенести гору, легче удариться лбом о стену. Дружба крепла не в объятиях, а в ссорах и потасовках. Чем крепче удар, тем сильнее дружеские чувства.

Гарс глядел на светлую полосу дороги — не появится ли там темная точка? Ему показалось вдруг, что он никогда уже не увидит друзей, и они стали ему безмерно дорогими, он проникся к ним великой нежностью.

— Друзья! — крикнул он в пустоту.

Тишина поглотила его голос.