Пламя и ветер

Петру снова почудилось, что он стоит на колеблющейся палубе.

— И все глядел на дверь, — продолжала мать. — А потом на меня. Мол, где сын, когда вернется, придет ли сегодня домой? А ты все не шел.

Впервые за долгое время Петр провел этот вечер дома, был кроток и заботлив. Казалось, он набирается духу для какого-то поступка, как лягушка, готовая выпрыгнуть из лужи.

В дверь постучали, вошла Трезалиха.

— Вот это гостья, глазам не верю! — сказала Мария.

— Да, это я, — несмело улыбнулась Трезалиха. — Иду мимо и думаю: загляну на минутку. У меня радость: наша Роза выходит замуж. Хороший человек он, я очень довольна, а все-таки сердце ноет, жалко отпускать дочку из дома.

Мария кивнула:

— Чем больше детей, тем больше приходится терпеть материнскому сердцу.

Трезалова утерла слезы:

— И все-таки, скажу я вам, — Эвжен мне всех дороже.

Соседки принялись вспоминать свои молодые годы.

Петр смиренно прислушивался к их разговору; так мы внимаем голосам земли и биению жизни.

5

Юлинька, Цилкина дочка, цвела, как и полагается здоровому ребенку. А сама Цилка сохла, словно с молоком матери отдавала все свои жизненные соки.

Иногда к ним заходили Петр или Роудный. Дитя лежало на перинке, благоухало молоком, пускало пузыри, смеялось или плакало. Когда плач был слишком упорным, Густав брал девочку на руки и говорил:

— Она проголодалась. Я ее перепеленаю, а ты покорми, Цилка.

Ведь если ребенок плачет, то, конечно, с голоду, отчего же еще?

— Ребенок — это радость в жизни, — говорил Роудный. — Дай-ка мне ее подержать, товарищ. — И он баюкал Юлиньку и говорил ей нежные слова. — У меня нет детей, и это неправильно. Да, неправильно!

— Конечно. Но верно и то, что не всякий человек создан для семейной жизни. И не каждый мужчина — настоящий отец, даже если у него есть ребенок. Сколько кругом супругов, которые не сознают своих обязанностей перед женой и семьей, — отозвался Густав.

— Конечно. Таково уж наше государство, устроено оно несправедливо. Люди плохо воспитаны. В будущем они станут гордиться отцовством и чтить материнство, как это было при племенном строе. Матерям будут поклоняться за то, что они хранят и умножают священный огонь жизни.

— Верю, что так будет. Но нам, Антонин, уже не дождаться этого. Еще недавно я был уверен, что... — Густав втянул голову в плечи и сделал безнадежный жест.

Цилка молчала, отчужденно улыбаясь.

— Я верю только тому, что у меня есть. А есть у меня и много, и мало. Ведь верно? — Она передернула плечами и покосилась на диван, около которого стояли ее стоптанные туфельки. — Зависит от того, как смотреть на вещи.

Роудный кивал головой и глядел на грязную улицу, похожую на сточную канаву; когда по ней проезжала телега, запряженная резвыми конями, брызги грязи разлетались до самых крыш. Домики как две капли воды были похожи на своих обитателей — такие же сутулые, а постоянно закрытые окна глядели, как тусклые, озабоченные усталые глаза.

По улице бегали тощие лохматые дворняги, в полнолуние они собирались стаями и выли. Тогда из домов выскакивали сонные люди и разгоняли их камнями и палками.

Собаки, как и жители этой вечно мокрой улицы, представляли собой как бы отдельную общину в Ранькове — Худую Либень: горе чужой собаке, которая забегала сюда из города, — на нее кидались и рвали ее, как зайца. А старую Рейзлову, когда она однажды шла с кувшинчиком молока для своих внуков, эти собаки сбили с ног, и с тех пор старушка прихрамывает.

Рядом с семьей веревочника Рейзла жил часовщик Бребурда. Прохожим была видна его голова за окном, худая и бесцветная, как пар над кастрюлькой. Бребурда редко выходил на улицу, он и его дочь жили отшельниками, соседи знали только его имя и иногда слышали, как он заискивающе разговаривает с заказчиком. Бребурда не курил и не пил, страдал астмой и, задыхаясь от кашля, бегал во дворик подышать свежим воздухом. Новыми часами он не торговал, а только чинил старые ходики и будильники. Работы было мало, заработок никудышный — кот наплакал. На что жили эти двое людей?! Когда-то у часовщика было свое поле, но после смерти жены он продал его, от всего скудного хозяйства оставив себе только козу, для которой его дочь тайком жала траву на военном плацу.

Эти две семьи жили тихо, как былинки в овражке, совсем незаметные среди других жителей, чьи тесные домишки вечерами и по воскресеньям были наполнены гомоном.

Здесь же жили рабочие с винокуренного завода Тентала и батраки из поместья Иоганиса. Тихими обитателями этой улицы были также слесарь Лихот с женой.

По грязной мостовой, вместе с собаками, бегали вечно чумазые, исцарапанные ребятишки. Неподалеку был веселый трактир «У Бура», туда ходили солдаты, пели песни и затевали драки.

Между ставнями низеньких окошек в этих домах зимой клали зеленый мох и ставили бумажные «Христовы ясельки». Летом туда выставляли кастрюльки с остатками супа и кофе. У каждой двери стояла в рваной рубахе нужда и скалилась на прохожих: это все моя братия. Нужда загораживала дневной свет, превращала жизнь в череду мучительно однообразных унылых дней.