Пламя и ветер

Он чувствовал себя виноватым и отвернулся от своей тени, лежавшей на пыльной белой дороге к родному дому.

К дому ли? Нет, всего лишь к сторожке лесника, служившего у англичанина Брауна. И если там когда-то был родной дом Франтишека Гарса, то уже давно он в этой сторожке не чувствовал себя дома.

Над макушками деревьев поднялась луна.

Петр сидел в трактире за поселком. Свесив голову над кружкой пива, он размышлял о себе и друзьях.

Все мы мечтаем о счастье. Что же мешает нам идти к нему? Мы только говорим, мечтаем, но не знаем, где оно, в чем оно. Говорят, что оно — прекрасный мираж за семью реками.

Вранье это!

Нет счастья вне нас, вне наших дней!

Петр попросился переночевать, и его отвели в клеть, где пахло плесенью. Юноша открыл окно, со двора хлынул теплый ночной воздух.

Ему вспомнилась Клара. Он представил себе, что она лежит рядом. Ее лица не видно, только поднимаются ее сильные ноги и вздымается розовая тугая грудь... И вдруг в памяти Петра встала тихая Лида: словно майский ветерок овеял его лоб...

Вот обе они, Клара и Лида, идут по лесной дорожке перед ним, и он протягивает к ним руки. Ах, скольких девушек ему хотелось бы заключить в объятия!

Петр встал и высунул в окно воспаленную голову. Высоко, высоко, в гряде серых облаков над невидимыми полями и черной стеной леса, висела желтоватая, безмолвная, равнодушно-холодная луна.

Зрелище этого неведомого мира охладило голову и сердце Петра больше, чем свежий воздух. Спать уже не хотелось, и он снова задумался о товарищах. Он смутно чувствовал, даже не умея выразить этого словами, что они, все трое, как и большинство молодых людей, тщетно ищут смысл жизни. Так трудно найти кого-то, кто укажет тебе путь из серых будней к солнечному празднику. Так трудно! Чего только не доведется изведать молодому чеху, сколько ударов судьбы испытать, прежде чем он найдет то, чего ищет. А если он погибнет, так и не найдя? Умрет, например, от чахотки, как умерли многие еще в юности... как умер Вондрушка?

Три дня вне родного дома были подобны трем ярким флагам на ветхом здании. И все же Петр с радостью торопился домой. В голове у него шумело, как весной в улье. Ему хотелось запереться в комнате и погрузиться в работу... В какую работу?

И вот он снова услышал укоризненный вопрос матери:

— Где ты опять пропадал, сынок? Я так беспокоилась! Вдруг, думаю, не вернешься.

Глаза у нее были грустные. На старости лет она заслужила лучшую жизнь, подумал Петр, глядя на мать, и впервые заметил, что она сильно постарела после смерти отца, ссутулилась, лицо ее сморщилось и поблекло.

Петр уныло сидел за столом, над которым жужжали мухи, не знал, куда деть руки, ему было не по себе, он мучился, как трусишка школьник, не сделавший домашнего урока. Уставившись на грязную скатерть, он представлял себе родной город, словно глядел на него с птичьего полета. Жалкие, обветшалые домишки, смрад в подворотнях. Вот вереницей тянутся жители, следом за ними Петр Хлум, который воображал, что станет врачевателем их недугов. Ха-ха! А сейчас сам плетется в хвосте, кутаясь в ветхое пальтишко... Трутень!

Такое настроение часто овладевало юношей. Но в конце концов он махал рукой, закуривал сигарету и... В общем, не стоит слишком уж сокрушаться. Ведь самое важное — не дать окончательно прижать себя к стене.

Именно сейчас.

Все наверх — на палубу...[68]

Но палуба колеблется под ногами.

— Ты хочешь быть полезным членом общества? — спрашивал себя Петр и снова ужасался своему образу жизни. Выходит, что полезно быть трутнем, разлагающим элементом общества. Это единственное, что имеет смысл в наше время.

И вот он уже видит себя не на качающейся палубе, а в покачивающейся колыбельке. Кудрявый младенец, безмятежно сосет собственный палец. Ну, конечно, все это так знакомо, и нечего бояться.

И Петр спокойно вышел из дому: пройдусь по бульвару, загляну в распивочную.

Но едва он увидел пыльную улицу, замарашек-детей, собак, старух, как поспешил обратно домой и взялся за перо.

Петр писал. Это были не стихи, не начало романа, а статья «Разложение современного общества». Подзаголовок гласил: «Наша цель — революционные преобразования».

Юноша исписывал страницу за страницей.

Уже близился вечер, когда Петр поставил последнюю точку, распрямил спину, собрал все исписанные листки, не без сожаления подержал их в руке и швырнул в печку.

Сын и мать сели ужинать. Петр наблюдал медлительную повадку матери. Какими жилистыми стали ее руки, как уже нетверды их движения. Садясь за стол, она сняла головной платок, и Петру показалось, что и голова ее стала меньше.

После недолгой отлучки из дому ему стали заметнее эти мелкие перемены.

— Вчера ночью мне приснился покойный отец, — заговорила Мария. — Ничего не сказал, только все глядел на меня, потом этак озабоченно покачал головой и исчез. А я проснулась, и мне показалось, что от него еще осталось сияние.

Петр молча ел скудный ужин.

— А как ему не хотелось уходить, — всхлипнула мать. — Видно, потому, что он не сказал того, что было на сердце.

Было тихо, только жужжали мухи.