Пламя и ветер

— Ты правильно поступил, товарищ, — таковы были его слова. — Как настоящий мужчина. Я тебя за это уважаю. Жалко, что не мальчишка, я бы ему сшил костюмчик.

Густав был доволен и, когда дверь за Роудным закрылась, гордо взглянул на ребенка и на Цилку, потом вынул из чемодана рубашку, посмотрел на свет, сильно ли изношена, и стал рвать ее на пеленки.

— Свивальник я уже купил, а колясочку мне дадут Павлаты, — сказал он, присаживаясь на постель. — Вот ты встанешь, Цилка, и все у нас пойдет на лад. Роудный умеет подбодрить человека! Доброе слово дороже дуката!

Цилка боязливо и смущенно смотрела на него и слабо улыбалась.

— Знаешь что, — сказал Густав, стоя над постелью, и впервые отважился взять девочку на руки. — Знаешь что? Если нам с тобой не суждено было посвятить жизнь театру, пусть хоть она станет актрисой.

— За меня, за меня! — взволнованно воскликнула Цилка.

— За тебя, — сказал он и добавил тихо: — И за меня тоже, ей-богу!

Вошел Петр с цветами, смутился и неловко пожелал роженице доброго здоровья.

— Ты даже и не похвастался своим счастьем, — сказал он, садясь.

— Я был где-то на седьмом небе. В жизни еще не переживал таких треволнений. Как-то вдруг все сразу свалилось на голову, — оправдывался счастливый Густав. — Я заварю чай, садись, будь как дома, Петр. Цветы поставим в кувшин, чтобы не увяли... Спасибо тебе, ты мой лучший друг!

— Я хорошо помню, как впервые видел вас на сцене, мадам. Могу даже сказать, в какой пьесе, — обратился Петр к актрисе.

— Ах, сцена, сцена! — жалобно произнесла Цилка. — Мне кажется, с тех пор прошло уже десять лет.

— «Мадам»! — повторил Густав и засмеялся. — Черта с два, «мадам»! О свадьбе мы еще и не думали. Но теперь пора подумать, а?

— А где мы будем венчаться? В костеле или просто запишемся в ратуше? — живо спросила Цилка. — Ведь ты еврей, а я католичка. Как же быть с ребенком?

— Петр, посоветуй, я в этом не разбираюсь. А я пока заварю чай.

— Не думайте об этом, — сказал Петр. — Если бы тебе грозило потерять место служки в синагоге, тогда, конечно, пришлось бы записать ребенка там. А если нет, то не все ли равно?

— Ты служка в синагоге? — удивилась Цилка. — Что же ты не похвалился?

Густав наполнял спиртовку, руки у него дрожали, он пролил спирт и, вытирая стул полой, отозвался:

— Все это пустяки! — И неясно было, что же такое пустяки.

— За все берешься, а жить не на что, — с горечью сказала Цилка.

— Говорю тебе, я вас прокормлю, не беспокойся. А сейчас давай-ка лучше решим, как назовем ребенка. Посоветуй, Петр.

Зажегши наконец спиртовку, Густав поднял взгляд к засиженному мухами потолку и задумался.

— Лучшего имени, чем Ева, не придумаешь, — улыбнулся Петр. — Женственное и простое, как лист дерева, с которого наша праматерь сорвала плод любви.

Густав с восторгом согласился.

— А мне больше нравится Дагмар или Виола, — протянула Цилка.

— Так пусть будет Дагмар-Ева, — воскликнул Густав.

— Нет, погодите! Я придумала: Юлия! Я всегда мечтала сыграть в Национальном театре роль Джульетты. Поди ко мне, моя Джульетточка, — радостно засмеялась Цилка, целуя розовое личико новорожденной.

Все это было похоже на крестины.

— Итак, Юлия-Дагмар-Ева! — воскликнул Густав.

Девочка проснулась и заплакала.

— Надо ее перепеленать, — сказал Густав, ставя перед Петром дымящуюся чашку. — Сейчас ты увидишь, как я освоился с этим делом.

— Не перепеленать, а накормить. Она проголодалась.

Девочка жадно прильнула к груди матери, потом блаженно вытянула ручки вдоль тела и стала сосать, уткнувшись личиком в грудь.

В неприбранной, перевернутой вверх дном комнатке Густава стояла торжественная тишина, какая бывает весенним утром на лесной лужайке, где слышно лишь щебетание птиц.

«Все мы порочны, — думал Петр. — Беспорочны только дети и звери».

Выйдя от Густава, он встретил Беранкову. Она сделала такое приветливое лицо, словно встретила старого доброго друга, которого не видела много лет.

— Ах, молодой человек, — начала она медовым голоском. — Как дела, как дела? А как поживает ваша мамаша? Я часто вспоминаю те времена, когда жила у вас... А у Розенгеймов родился ребенок? Дочку послал господь? — притворно умилялась она.

— Да, Густав образцовый муж, он заслуживает любви. Впрочем, находятся злыдни, готовые сжить его со света.

— А как себя чувствует барышня Клара? — поспешно осведомилась Беранкова.

— Как вы знаете, она похоронила отца, — сухо ответил Петр и, не прощаясь, пошел дальше. Беранкова осталась стоять, разинув рот.

И все-таки ее вопрос взволновал Петра. Клара, ему всюду мерещится Клара! Он не мог ее забыть, хотя сладостная мука в душе понемногу утихала, слабел жаркий дурман первого познания. Но в сердце остался шрам, который никогда не изгладится, как бы его ни врачевала жизнь!

4

Гарс говорил пылко, темные волосы его разлетались, как от ветра.

— Мы ничего не создадим, если не удалимся от этого мерзкого мира. Надо отречься от всего, что мешает, что отвлекает нас на пути к цели. Поймите это, несчастные!

— Тебе, Франтишек, уйти бы в пустынники, отпустить бороду да носить сандалии, — серьезно сказал Скала.