Пламя и ветер

— Забуду его! — в муке твердила себе Лида. — Надо забыть! Ведь это было только видение. Как танец Марты у костра. Только мираж!

И она заплакала.

А ей так хотелось, чтобы прекрасные стихи Петра Хлума наполняли ее сердце, как цветы вазу. Ведь именно таковы его слова. Это стихи о ней, Лиде Рандовой. Но чего стоят теперь эти слова, когда их не произносят уста любимого человека, когда они не проникают в самое сердце, чего стоят слова, если любимый не превращает их в явь, не горячит ими девичью кровь. Тогда самые прекрасные слова мертвы, как мишурные блестки, мертвы, мертвы...

Глава семнадцатая

1

Цилка Гойерова вспомнила Густава Розенгейма! У него голова пошла кругом, когда почтальон подал ему письмо, на котором адрес отправителя был обозначен изящнейшим почерком:

«Ц. Гойерова, актриса труппы Царды-Кветенского, Роуднице, гостиница...»

Письмо было проникнуто самыми теплыми чувствами: Цилка жаждет видеть Густава, человека с золотым сердцем и чуткой душой, тонкую артистическую натуру... Она разочарована в театре, в искусстве, во всем мире! Разве то, что творится сейчас в провинциальных театрах, это служение искусству? Сплошное коварство, сплошные интриги! Антрепренер Царда протежирует лишь тем, кто ему льстит и наушничает.

Цилке осточертела такая жизнь! В театр она пошла ради идеалов, пожертвовала всем, что у нее было, Густаву это известно лучше, чем кому бы то ни было.

Густав растрогался, на глазах у него были слезы, и он написал Цилке, что самое лучшее для нее — приехать в Раньков, он ждет ее с распростертыми объятьями.

«Я буду вам опорой», — заверял он.

Цилка приехала и с плачем кинулась ему на шею. Впрочем, очарование встречи несколько ослабело, когда Густав заметил, что Цилка беременна. Но сердце его не ожесточилось, и он был почти счастлив, после того как она, сняв плед, сказала сквозь слезы:

— Ты удивляешься, дорогой, а ведь это от тебя. Я твердо знаю.

Густав вспомнил минутную близость, когда Цилка уступила ему скорее из жалости, чем по любви или страсти.

Ошеломленный, он даже опустил руки, но тотчас овладел собой.

— Ладно, — сказал он и положил на стол хлеб и колбасу. — Смотри, я и вина купил, чтобы отметить твой приезд. Располагайся как дома, здесь тебя никто не обидит, здесь мы ограждены от злого мира!

— Ты такой добрый, спасибо тебе. Не представляешь себе, как я измучилась! Так устала, так устала!

Цилка приехала поздно вечером, никто ее не видел. Только на другой день сосед Клейга заметил, что у Розенгейма поселилась незнакомая женщина, и, разумеется, разнес эту весть соседям, не поленился ради этого пройти по домам.

Прежде всего он поспешил к своей закадычной приятельнице Беранковой, супруге жестяных дел мастера. Пока мастер Беранек худел и чах, занимаясь починкой старой посуды, его супруга все больше раздавалась в боках, и лицо ее расцветало пурпурным румянцем. Мастер, задыхаясь от кашля, просиживал над своими паяльниками, а она любила, подбоченясь, стоять перед лавкой. Трое ее детей озорничали где-то в городе, а младший возился вместе с курами во дворе на песке. Ему недавно исполнилось два года, а Беранкова уже снова готовилась подарить супругу плод своего чрева.

Так она стояла в дверях и дышала свежим воздухом, к которому, правда, примешивался затхлый запах подворотен.

На улице показался подручный мясника Велебы, он гнал куда-то теленка. Проходя мимо Беранковой, он приосанился и громогласно приветствовал добрую знакомую.

— Что поделывает старый? — крикнул он. — Дела, видать, неплохи, я вижу, вы цветете. — И чтобы показать свою силу, он ухватил несчастного теленка за хвост и протащил его метра четыре вперед.

Беранкова захохотала. Ее забавляло и озорство подручного, и нелепые прыжки теленка, радовал погожий день и собственная праздность.

Войдя в лавку, она передала мужу привет от мясника, потом снова уперла руки в бока и уставилась на улицу...

По другой стороне улицы, словно крадучись, просеменил писарь Белина, за ним с видом людей, знающих себе цену, неторопливо, вразвалочку прошествовали братья Рейголовы, — руки в карманах, сигаретки в зубах.

Беранкова насторожилась. Будь она собакой, она наверняка сделала бы стойку.

За нагловатыми братьями Рейголовыми, казалось, тянулся нечистый след и какой-то дразнящий запах.

Они скрылись из виду, и Беранкова размечталась. На улице было тихо, солнце лениво палило ухабистые тротуары.