Пламя и ветер

Во всей Худой Либени только Густав Розенгейм трепыхался, пытаясь взлететь над грязью и лужами, которые оставляли после себя солдаты, возвращавшиеся из кабака «У Бура».

На эту улицу Роудный сейчас глядел из окна, остро ощущая ее нечистоту и беспомощность прижившихся здесь человеческих существ. Ему не хотелось разговаривать, его угнетала нужда этих неприметных людей: а ведь они, как и все остальные люди, родились с равными правами на счастье и на неисчислимые богатства матери-Земли.

Пошел тихий, мелкий дождь. Смеркалось.

Роудный быстро попрощался и вышел, испытывая неодолимое желание ходить от дома к дому и неустанно призывать:

— Поднимайтесь, бедняки! Кричите о своей нищете, добивайтесь справедливости! Бедняки всего мира, встаньте, как один человек, и вознесите свои проклятия к небу! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Берите приступом, сметайте твердыни старых рабских режимов!

Густав бегал по городу — сейчас как раз было время скупать кроличьи и заячьи шкурки, а Цилка дома нянчила Юлиньку. Удивительно, до чего она вначале была равнодушна к дочке, никакое материнское чувство не отзывалось в ней, и на свои обязанности она смотрела как на путы, лишившие ее свободы. Но чем дальше, тем больше в бывшей актрисе просыпалась страстная любовь к дочке, к этому крохотному беспомощному существу, которое так жадно тянулось к источнику жизни, таившемуся в ее груди. Дитя было такое милое, прелестное, такое невинное. Цилка глядела на спящую дочку, и слезы навертывались ей на глаза.

— Какая жизнь ждет тебя, Юлинька? Судьба, дай мне ответ!

И Цилке казалось, что судьба стоит над постелькой ребенка, но не отвечает на вопрос.

«Вот подрастет дочка, — думала мать, — и я снова уйду в театр вместе с ней. С каким упоением я буду учить роли, как буду вживаться в них! Я доберусь и до Праги! Обязательно! И поступлю в лучший пражский театр!»

И ей уже виделась ярко освещенная рампа Национального театра, и она сама — на сцене: вот она кланяется под гром аплодисментов, зрители восхищены ее чудесным голосом, ее талантом.

Юлинька тихо дышала во сне. Цилка наклонилась над ней и прошептала:

— Не бойся, я увезу тебя отсюда.

По утрам она будет гулять с дочкой на Петршине и на Небозизке. Она, мать, учит роль, а перед ней прыгает ангелочек Юлинька в белом платьице. Вот они проходят мимо группы студентов, Цилка замечает пристальные взгляды, слышит шепот: «Это Гойерова, глядите, это Гойерова!»

Цилка с гордостью поглядела на себя в зеркало: да, она еще хороша!

Так она мечтала все утро. Но как ни приятно мечтать, а надо готовить еду.

Густав прибегал, запыхавшись, садился за пустой стол и недовольно сопел. Потом кидался к ребенку.

— Опять она лежит мокрая! — восклицал он, приподнимая девочку.

— Быть не может! — оправдывалась Цилка. — Я только что меняла пеленки.

Густав хмурился. Он уже начинал чувствовать всю тяжесть семейного бремени. Прежде это бремя было легким и радостным, теперь оно с каждым днем становилось тяжелее, давило на плечи.

Поев, Густав становился бодрее, пытался шутить; он снова был готов бежать покупать шкурки и собирать грязное белье.

Сытый желудок делает человека стойким.

— На обратном пути не забудь купить рисовую пудру, — сказала Цилка. — У Юлиньки небольшое раздражение.

Густав тотчас побежал, принес пудру и сам поднимал ножки ребенка, а Цилка присыпала раздраженные места пудрой. Тронутая его заботливостью, она смягчилась, ей захотелось сказать Густаву что-нибудь ласковое. Однако ласковые слова как-то не выговаривались.

Но Густав был благодарен ей и за молчание, в которое она погружалась в такие минуты. Он твердил себе, что бремя будней и обид, накопившееся за день беготни по обывательским домикам, надо сбрасывать у порога и входить в дом бодрым и ласковым, готовым заботиться о женщине, столь неожиданно оказавшейся в его объятьях, нашедшей в нем опору.

Однако он забывал о благих намерениях, как забывают о них все, кого жестоко треплет жизнь, — а таких людей много, их большинство. Кто сочтет их?

6

Роудный ушел, вечерело. Густав встал, чтобы разжечь огонь в печи, пора было готовить ужин.

Цилка молча сидела на кровати и глядела, как Густав, присев на корточки, большими неловкими руками колет щепки. Вот он затопил печку, и красные блики заиграли на его небритом, длинном, носатом лице.

Цилка зажмурилась; но лицо Густава все еще стояло в ее воображении, словно портрет, написанный в красной гамме. Цилка отвернулась.

Густав снял лампу с полки, поставил ее на стол и зажег, опустил занавеску на окне, прошелся по комнате, прикрыл входную дверь и стал складывать белье, которое повезет утром в Прагу.

Цилка прислушивалась к его движениям. До чего скучная и противная здесь жизнь! Каждый вечер одно и то же, глядеть тошно! Вечно Густав пересчитывает грязное белье и шкурки, и складывает их под кроватью, чтобы потом продать, накопить денег и открыть наконец настоящую лавку. Тогда они станут жить лучше, совсем хорошо, может быть, даже богато... Почему бы и нет?

Цилка старалась не замечать противного запаха шкурок, но это было невозможно.