Пламя и ветер

— Голина — порядочный человек, — отозвался Роудный. — Он не состоит ни в какой политической партии, потому его и перевели сюда. Но оказалось, что он мыслит разумно, реалистически и голосует за социал-демократию. Здравомыслящий человек.

— Петр скоро идет призываться, — сообщил Грдличка перед уходом. — Я ему посоветовал, что делать.

4

Петр последовал совету Грдлички: целый день накануне призыва постился, пил черный кофе, курил крепкие сигары, а утром, перед тем как идти на комиссию, выпил уксуса с мелом. Он ослабел, как осенняя муха, цвет лица у него стал желто-зеленый. И обошлось — угроза миновала: его не взяли. У Петра едва хватило сил дойти до почты, послать телеграмму Еве Голиновой, своей Еве!

В дни, когда Австро-Венгрия усиленно вооружалась и увеличила контингенты новобранцев на двести пятьдесят тысяч человек, Петр не был призван!

Ему хотелось сообщить эту новость также и Роудному, но он с трудом дотащился до дому и пролежал в жару больше недели и даже не в состоянии был встретить на вокзале Еву, которая впервые после отъезда, — а прошло уже три недели, — возвращалась домой. Они увиделись только вечером, в читальне. Им показалось, что они знакомы по крайней мере года два, — так много писем они написали друг другу, столькими воспоминаниями детства и юности поделились в этой переписке. Теперь, казалось, остается только обняться и расцеловаться.

Петр и Ева вышли на улицу. Был вечер. Кругом благоухали уже начавшие расцветать сады.

Ева была сдержанна, холодна, ее губы и все лицо как-то поблекли, не светились, как прежде, радостным возбуждением. Уж не больна ли она?

— Мне нужно сказать вам что-то важное, — сказала она. — Мои родители узнали о наших встречах.

— И запретили вам встречаться со мной? — вырвалось у Петра.

— Вам следовало бы учиться, а не проводить время за картежным столом в ожидании весны, когда вы сможете заработать две-три сотни на земляных работах, — сказала она, побледнев от волнения. — Откровенно говоря, вы мне уже не так нравитесь, как прежде.

— Уверяю вас, что и сам себе я совсем не нравлюсь! Наверное, нравлюсь даже меньше, чем вам. Но у вас есть то преимущество, что вы можете отвернуться от меня, когда вам вздумается, а я не могу вылезти из собственной кожи, оставить ее тут на дороге и убежать.

— В самом деле?

Она остановилась, и Петру показалось, что она сдерживает смех. Под широкой шляпкой блеснули в темноте зеленые глаза. Потом Ева спросила ровным, словно учительским голосом:

— А какие отношения были у вас с Лидой Рандовой и с Мартой Ержабковой, сейчас уже женой этого... как там его, помещика из Старого Седла? И с Кларой Фассати, что вышла за землемера Схованека? Я все знаю!

— Все знаете, все мои прегрешения? А от кого же, смею спросить?

Ева, поколебавшись, ответила:

— От моей мамы. — Она помолчала. — Ей прислали письмо. О вас. Она дала мне прочитать.

— А подписался автор письма? Нет, нет, я не спрашиваю имени, хочу только знать, подписано ли оно.

— Не подписано. Но правда это или нет, Петр?

— Ах, Раньков, Раньков, родной город! — воскликнул Петр. — Все ты знаешь, самые интимные тайны каждого из нас, и спешишь поделиться ими. В Ранькове всегда найдутся любители писать анонимки в тиши ночной!

Ева глядела на него искоса, закусив губы.

Петр попытался рассмеяться, но смех получился деланный.

Он признался Еве в двух увлечениях юности: с Лидой он встречался, как встречаются с подругой детских лет, Марту несколько раз поцеловал в волосы. Что же касается Клары... да, это правда, однажды, рано утром, он принес ей розы и она была так любезна, что приняла их...

— Была так любезна! Была так любезна, что ранним утром приняла розы! — вспыхнув, с дрожью в голосе воскликнула Ева.

— От этих роз, Ева, остались только шипы — укоры совести. Но чем же я виноват перед вами? Ведь мы тогда не знали друг друга. И разве познать что-то неизведанное — это проступок? Смертный грех?

— Молчите, я ничего не хочу слышать!

Вскинув голову, нахмурясь, Ева ушла, быстро, почти бегом, и в сердце ее бушевали горе и гнев.

Петр догнал ее и попытался взять за руку. Она отвернулась, потом остановилась и горько, прерывисто заплакала.

— Вы сами писали мне, что люди... что молодые люди должны вступать в брак чистыми.

— Я цитировал Бьёрнсона. Но я согласен с ним.

— Лучше бы вы мне солгали! Это ужасно, Петр! Мы расстанемся, мы должны расстаться, для меня нестерпима мысль, что вы до меня знали женщину! Почему вы не солгали, не скрыли этого от меня?

— Я не знал, что нужно быть неискренним с вами, — с горечью сказал Петр. — Не знал, что ложь... как бы это сказать... что вы предпочтете ложь, а не правду. Говорю вам откровенно, от этой близости у меня осталась лишь горечь.

Но Ева, нервно сжимая руки, повторяла отчаянным голосом, от которого у Петра сердце обливалось кровью:

— И зачем только я, несчастная, допытывалась! Нам надо расстаться, надо расстаться!

— Если даже я виноват перед вами, Ева, то думаю, что любовь... что люди, которые любят друг друга... что любовь очищает их... настоящая любовь никогда не лжет...

Наконец-то он нашел нужные слова!

Плача, она обняла его.