Пламя и ветер

Плигалова долина расцветала, там слышалось пение птиц, шелест листвы, журчанье ручья.

На плотине, у мельничного шлюза, уселись два гимназиста. Они не пошли на занятия, — уж очень хороша погода! Один из них, Криштоф Нехиба, зарисовывал в блокнот сине-зеленую заводь, в которой отражались деревья и небо, его товарищ Ян Залеский, раскрыл потрепанный томик стихов Махи, взятый в библиотеке, и стал читать вслух:

Желетинка-роща
манит синей тенью.
Пробегают серны
под густою сенью.

Там я повстречался

с серной белоснежной —
сказочно прекрасной,
несказанно нежной.

Далеко от Праги

видел я то чудо,
его отсвет в сердце
я принес оттуда.

Я по тем деревьям

день и ночь тоскую,
жажду окунуться
в тень их голубую.

Золотые слезы

сыплет звездный вечер...
Лучше серны белой
никого не встречу!

— Вот видишь, тут ясно написано, что Маха побывал в этих местах — как я тебе и говорил! И влюбился в дочку лесничего из Желетинки, — дочитав, сказал Ян. — Он тут выступал в спектакле, после спектакля был бал, Маха танцевал только с ней...

— Будь добр, Гонза, дай мне прикурить, я не могу залезть в карман, — попросил Криштоф. — Спасибо. Как это там сказано:

Пробегают серны
под густою сеныю...

Но это не берлинская лазурь!

Желетинка-роща
манит синей тенью.
Пробегают серны
под густою сенью... —

снова продекламировал Ян.

— Как красочно! Как будто картина написана художником.

— Так ведь Маха также и рисовал. Но это прежде всего удивительно музыкально.

— Хотел бы я так нарисовать!.. Откуда ты знаешь об этом?

— От моей квартирохозяйки.

— Твоя Данькова, я вижу, знает все, где, когда, что было и даже то, что будет.

— После спектакля состоялся бал. По тем временам, милый Гонза, это было событие. Не то что нынешний гимназический вечер, когда над душой у нас торчит законоучитель и считает, сколько кружек пива ты выпил. Вот Маха и... влюбился в русалку, в эту желетинскую фею, — подхватил Криштоф и выругался. — Эх, черт, я — бездарный пачкун. Опять не получается!

— Он бывал тут и через почтальоншу Вытейчкову посылал той девушке книги. Ее, говорят, звали Маринка, а фамилии никто не помнит. Просто Маринка, дочь лесничего.

— Наверное, она была красавица. Представляю себе: семнадцать лет, светловолосая, грациозная, синеглазая. Белоснежная серна!

— Нет, темноволосая с серо-зелеными глазами!

— Как Ева, скажи прямо! Ты о других глазах или волосах и думать не можешь.

— По-видимому, так.

— Эх, я пачкун! Не получилось! Ничего не умею, бездарность! — рассердился Криштоф, смял листок и отбросил его. «Такая красота, а я все изуродовал», — с горечью думал он.

— Семья Махи родом из Мешетиц, там родился и мой отец. А отец Махи учился на мельника, жил на Седлецкой мельнице. Карел Гинек еще гимназистом ездил на каникулы в Мешетице и, говорят, любил бродить по лесам. Однажды он даже провел целую ночь в развалинах крепости Звержинец.

— Романтик!

— Не правда ли, очень интересно узнать, где набирался впечатлений любимый поэт? По-моему, юношеские впечатления самые глубокие. Приятно было бы походить там, где он ходил.

— А не хочется тебе написать что-нибудь об этом крае, о Желетинке, о долине и запруде?

— Не хочется, ты, умник! Просто мне приятно сознавать, что здесь бродил великий чешский поэт, сердце его было переполнено любовью, уста пылали. Может быть, у этой самой плотины он и Маринка стояли и смотрели на воду, может быть, вот тут творец «Мая» целовал девушку, чья краса все собой затмила.

— Вот и надо было запруду назвать Маринкина запруда, — отозвался Криштоф, не отрываясь от рисования, и, помолчав, добавил: — По-твоему, Маха именно здесь целовал прекрасную девушку? Я бы тоже не прочь! Например, Еву, ха-ха! Изменницу Еву.

— Мне она не изменяла, это тебе, бедняге.

— Почему же мне? Я не признавался ей в любви. Она мне нравится, вот и все. От симпатии до любви далеко.

— На твоем месте я бы не стал этого утверждать.

— Ну ладно, хватит. Ты мне лучше скажи-ка, что такое гений? Ученые якобы говорят, что гениальность сродни безумству. Каждый гений по-своему ненормален.

— Маха гениален, а безумен он не был. Врхлицкий, по-твоему, тоже помешанный?

— А Алеш? Впрочем, в наших средних школах о художниках почти ничего не узнаешь.

— Конечно! Если родному языку учит тупица, то весь класс твердит с его слов, что Маха эпигон Байрона, Врхлицкий — Виктора Гюго, а величайший поэт всех времен — это Гете.

— По личному мнению директора городской школы, который, как тебе известно, факультативно ведет у нас в младших классах рисование, Алеш способен только разрисовывать дешевые календари.

— Нас учат, что у малого народа, как мы, не может быть великих людей. Мол, только великая нация, немцы способны дать миру гениев.