Пламя и ветер

Хлум кивал головой в знак согласия, а сам думал о словах Фассати не больше, чем о прошлогоднем снеге, и поспешил уйти: за игорным столом снова вспыхнула ссора, кто-то швырнул колоду, послышалась брань, пререкания, смех и удары кулаком по столу.

На сей раз картежники окончательно бросили игру и встали с мест.

— Мне пора в суд, — громко воскликнул Лихновский, нахлобучивая шляпу набекрень. — Чуть было я не забыл, мне же пора в суд! — и с тростью в руке устремился к выходу.

— Как сгребет банк, так ему всегда пора в суд, — бушевал Пухерный. — Небось, как проигрывал, в суд не спешил.

— Такого барина и суд подождет! — вставил Трезал, ухмыляясь в рыжие усы.

Игроки потягивались и протирали глаза, словно встали после тяжелого сна. Они щурились от солнечного света, разглаживали усы. Лбы у них были потные, жилеты замусоленные, и запах от них шел какой-то затхлый, как от сырой стены.

— Наигрались вдоволь? — добродушно осведомился Грдличка.

— Благодарение создателю, я не проиграл, пан Грдличка, — отозвался Пухерный, и его толстые губы расплылись в улыбке.

— Да, уж вы никогда не проиграете! — не без иронии вставил Трезал.

— Вот пан Рейнек, видать, в проигрыше, верно? — сказал Чешпиво. — Это у вас на лице написано.

— А вам обязательно нужно знать? — огрызнулся тот. — Сегодня в самом деле... обобрали меня... а больше всех Сточеса. — Рейнек бодрился, но физиономия у него была хмурая и измученная. — Уж если сказать правду, больше всего в выигрыше пан Лихновский. Ему и пан Пухерный проиграл.

— Сегодня проиграю я, завтра он, так оно и сравняется, — сказал Голман.

— Вот уж не сказал бы, — возразил Рейнек.

— Ох, и проголодался я! Что бы такое съесть? — продолжал Голман, поглаживая живот. — Куда запропастился этот волосатый Фассати? Когда нужно, его всегда нет. — Голман провел рукой по потной голове, покрытой редкими волосами. — Вы уже домой, Пухерный?

— Пора, разве нет? — отозвался хлеботорговец и чихнул. — Ну вот, подхватил насморк! И ревматизм меня забирает.

— Где же, черт дери, этот Волосатый? — закричал Голман.

— У вас, видно, глаза запорошило, я здесь, — отозвался Фассати. — Получаю тут с гостей.

— А Хлум уже ушел? Ах черт, он мне был нужен, — спохватился Пухерный. — Нужен по частному дельцу.

— А у вас бывает время и на частное дельце, пан Пухерный? — спросил Трезал.

— А как же! — зевнув сказал Голман. — Для амурных дел у нашего брата всегда найдется минутка-другая.

Дородный купец хихикнул, но тотчас сделал серьезное лицо.

— Подумать только, Селигер-то? А? Подумать только!

5

На двор семейства Чешпиво стала приходить играть в песке Кристинка, дочка вдовы Лашковой, молочницы, замурзанная девчонка, такая бойкая, что сладу нет. Она сыпала детям песок за шиворот, отнимала у них игрушки, бранилась, а когда ей грозила нахлобучка, врала и все сваливала на других.

Если на соседнем дворе поднимался слишком громкий крик или плач, молодая служанка Хлумовых Анка бежала за Петршиком. Мальчуган, конечно, не хотел уходить, но Анка брала его на руки и безо всяких уговоров уносила домой.

Когда Мария Хлумова взяла ее в услужение, Анка была этакая деревенская дикарка. Сначала она до слез скучала по пастбищам и деревьям родного села, где лазила вместе с мальчишками. С этими же мальчишками она пасла стадо понурых коров, нередко дралась и ловила в речке раков. В доме пекаря она быстро привыкла к чистоте и порядку и с непритворным гневом отбивалась от подмастерьев, которые пытались в укромных уголках ущипнуть ее за торчащие груди или за крепкие ляжки. Нередко, впрочем, приходилось вмешиваться хозяйке, и Мария энергично действовала кочергой или веником.

Все эти подмастерья одним миром мазаны, у них одно похабство на уме!

— Петршик, Петршик, где ты? — Мальчик не отзывался. — Не докричишься этого мальчонки, поди-ка ищи ветра в поле! — огорчалась мать. — Дома ему не сидится, все бросит, самые дорогие игрушки ему не по душе, и поминай как звали! — притворно сердилась она. — Господи, и что только из него выйдет? — Мария озабоченно морщила лоб, обращаясь к мужу, сама же при этом отвечая решительным и немного раздраженным тоном. — Хотелось бы, чтоб он стал человеком образованным, был сам себе хозяин.

— А разве ремесленник или пахарь не сам себе хозяин? Например, я, — со смехом отозвался муж. — Жизнь — лучшее ученье.

Марии трудно было точно сформулировать свою мысль, но она попыталась сделать это.

— Ну да, ты хозяин в своем доме... и вообще, я знаю, люди тебя уважают не меньше, чем иного адвоката. Но как ты надрываешься! А я хочу, чтобы у нашего сынка работа была полегче, чем у нас.