Пламя и ветер

— Всех больных в нашем городе я знаю как свои пять пальцев... — продолжал он. — У всех сердечные, легочные, желудочные заболевания, болезни от непосильного труда, от недоедания, из-за скверного, сырого жилья. — Он снимал и снова надевал пенсне. — Я советовал вам принять меры, написать в газету о нападении офицера на вашего мужа, судом требовать возмещения за ущерб здоровью. Ваш супруг меня не послушался, не хотел лишиться поставок в казармы, но все равно у вас их не стало, так ведь?

— Да, пан доктор, — кивнула Мария Хлумова. — И это был для нас самый крупный убыток. Теперь они берут хлеб у Боровички. Он подкупил интенданта Шуму и фельдфебелей, ездит с ними кутить в Вену, в карты им нарочно проигрывает. Ему это по средствам, он женат на богатой, взял дочку Валиша из Ржичан. Вот он и подмазывает военных, а они берут у него товар.

— Известное дело, — дородный доктор махнул рукой, — не подмажешь — не поедешь. В армии все продажны. По крайней мере, начальство. Это уж само собой разумеется. Может быть, и генералы берут взятки с поставщиков? Чего не знаю, того не знаю, с генералами я незнаком. Зато я знаю главных полковых воротил у нас, это даже и не офицеры, если не считать интенданта, а все больше фельдфебели да унтеры, сверхсрочники. Уж они-то здоровы брать, такие рвачи! Да и вы их подмазывали, сударыня? — Он уставился на Марию своими большими карими глазами. — Тоже ведь подмазывали?.. Офицеры пьянствуют напропалую. Вам ли этого не знать. Напиваются до бесчувствия, и все от скуки. Что им дает служба в армии, кроме скуки? Что иное может дать такая жизнь: кастовость, обособленность, главным образом в чешских и вообще славянских городах. Готовимся к войне, орем и муштруем солдат, — хрипло рассмеялся он и сел писать рецепт. — Вот вам снотворные порошки... А аппетит у него хороший? Вот еще микстура для аппетита. Я понимаю, что мои советы мало помогут, работать он все равно не бросит, и забот у него не убавится.

— Я ему помогаю, сколько могу.

Врач махнул рукой.

— Знаю. Наши жены и матери работящие, скромные, а таких большинство... Поверьте, иной раз становится горько на душе, когда подумаешь, что смертность могла быть у нас втрое меньше, не будь такой нужды, такого невежества. Сколько умирает грудных детей! В школах надо бы девочкам давать хоть минимальные знания по гигиене. Как можно, чтобы девушка, выходя замуж, не имела представления о супружеской жизни, о материнстве? Понятия о любви и о мужчинах у нее самые превратные. Такой отличный, даровитый, работящий народ, а в каких живет условиях! Вымирает! Подумать только, — с горечью резюмировал он, — как бы нам жилось, будь у нас свое государство...

Он взялся за шляпу, торопясь к другим больным.

— Короче говоря, пусть ваш супруг бережет здоровье, как может. Пусть отдохнет хоть несколько дней. Большего я от него не требую, что поделаешь, работать надо, иначе не прокормишься, не сохранишь того, что имеешь, знаю, знаю!

Хлум, узнав, что жена была у Штястного, рассердился, но указания доктора все-таки выполнил. В день, когда он наконец встал с постели, доктор пришел к ним. На этот раз он не отчитывал пекаря, как обычно поступал с еще не совсем выздоровевшими пациентами, которых заставал за работой.

— Без работы я помру от тоски, — полушутливо оправдывался Хлум.

— Хочешь есть калачи, не сиди на печи! Но иной раз трудом праведным дай бог заработать на сухую корку. Смотря, какая работа у человека, — сказал доктор. — В Австрии хуже всего оплачивается самый тяжелый труд — в шахте и на поле. Шахтерам и батракам едва хватает на харчи и одежду. Уж я-то знаю, два года я врачевал в Мосте.

— А таких в Австрии больше всего. Но пекарня, господин доктор, тоже не слаще.

— Вы хоть работаете под крышей. Шахтеры, правда, тоже, но над ними такая крыша, что, того и гляди, свалится на голову. Вот на днях в Моравии, а точнее — в Силезии, погибло двадцать пять человек! Двадцать пять человек, и хоть бы что, никто этого и не заметил.

Доктор взял руку Хлума, посчитал пульс, потом взглянул на пациента и забарабанил пальцами по столу.

— Человеческое тело, — сказал он, — посложнее швейцарских часов. Часы сделаны из металла, и то шестеренки изнашиваются, механизм выходит из строя, пружина лопается, не так ли? Наша пружина — это сердце. У вас сердце неплохое, оно еще долго выдержит, могу вас заверить. Но все-таки я не пророк, предсказать наверняка трудно даже погоду. Так что берегите себя, мастер, сколько можно. Обещайте мне.

Он встал, собираясь уйти.

— Сдается мне, что я читал у Неруды[32] то же самое, что вы, сейчас сказали о сердце, господин доктор.

— Вполне возможно, — живо согласился Штястный, и глаза его просияли. — Неруда писал о многих будничных вещах, он и о серьезном умел написать с юмором, грусть приправить капелькой веселья. Так оно и бывает в жизни.