Пламя и ветер

— Я его знал, — оживился пекарь. — Вернее, не буду врать, видел его несколько раз. Мне на него товарищи показали потихоньку: вот, мол, Неруда. Он заходил в трактир на Конвиктской улице, пил пиво, курил сигару, слушал, о чем люди говорят, сам в разговор не вмешивался, только на нас поглядывал. Такой был темноволосый, невысокий, моего роста. Мы тогда пели бунтарские песни — сами знаете, пражские мастеровые! — а он этак весело на нас поглядывал.

— Я его тоже знал, — живо отозвался доктор. — Он, бывало, ужинал в трактире Ежишека, на Спаленой улице. Когда мне доводилось бывать в Праге, я всегда туда заходил посмотреть на него. Приятно было потом похвастать, что сидел рядом с Нерудой. Замечательный был человек, не хватает нам его, как и Гавличка. Уже больной он тогда был, а как бодр! Настоящие художники не стареют. Многие чехи после женитьбы — уже лет в двадцать пять, тридцать — раздобреют, обленятся. Люди искусства не таковы, и ученые тоже. Не все, разумеется. Как ни трудно живется нам под австрийским владычеством, а все-таки духовно наш народ растет.

«Какой человек, — подумал пекарь о докторе, когда тот ушел. — Как любит людей! Ну, что ему за выгода от того, больше или меньше проживет на свете какой-то Хлум или другой пекарь или шорник? Чахоточного поденщика Тламиху он навещает каждый день да еще оставит на столе какую-нибудь мелочь, вместо того чтобы требовать плату за лечение. Так же он лечит и вдову плотника Кабрлы, ту самую, что задолжала Хлуму уже за два года. «Что поделаешь, — размышлял Хлум. — Тламиха не может работать, без моего хлеба и без помощи доктора он бы давно помер».

А сколько еще таких несчастных людей! В больницу их не принимают, мол, все равно не вылечишь, общине до них нет дела. Ни общине, ни государству, никому. И вот эти бедняги продают последнее, что у них есть, или вешаются, как недавно Горничек с Худой Либени. Кончают с собой, чтобы не быть никому обузой.

Вечером пришел Пухерный, спешил, аж запыхался. Мол, как здоровье Хлума, говорят, у него опять был доктор. Но больше, чем здоровье пекаря, его интересовал долг за венгерскую муку. Нет, нет, Пухерный не торопит, он отнюдь не намерен приставать с ножом к горлу. Можно подождать, пока Хлум израсходует муку, пока он совсем выздоровеет. Да и вообще, разве это болезнь, Хлум, видно, просто переутомился, это с каждым бывает, Пухерный и сам недавно прихворнул.

5

Хлум перемогался всю осень и зиму, а когда к весне снова взялся за работу и стал раскатывать тесто, ему показалось, что он постарел на десять лет и впервые пробует свои силы в пекарне, — с таким трудом ему давалась работа.

Еще до весны они продали мерина с телегой.

Когда коня выводили со двора, Петршик стоял около матери и горько плакал. Мария плакала тоже. Такой красивый коняшка и такой добрый! Петршик, бывало, вертится у него под ногами, и мерин хоть бы что. А как он любил, когда мальчик угощал его рогаликом или сахаром! И зачем только отец, отдает его, новый хозяин, наверное, будет бить мерина...

— Придет время, купим коня и получше! — утешала Мария и себя и сына. Но ее слова только расстраивали Петршика.

Еще до продажи коня взял расчет подмастерье Зика. Домашнее хозяйство постепенно перешло в руки служанки Анки Едличковой, потому что Мария опять, как когда-то, стала работать с мужем в пекарне.

Прошел год, другой. Подмастерье Маршик уже не был юнцом, Анка обнаглела и разленилась, несмотря на то что работы в доме прибавилось. Она гордо носила свое пышное тело сельской красавицы и стремилась выйти замуж, да не за простого рабочего, а за независимого ремесленника. С рабочим жить, детей плодить да горе мыкать — это было не по ней.

Прошел еще год и два, сил у Хлума все убавлялось. Убывало и покупателей. Стоит человеку заболеть да влезть в долги, и все равно что попал в трясину.

Старшая служанка Барбора Тырпеклова вдруг резко изменилась — ходила заплаканная, ее ловкие, прилежные руки отказывались работать, она то и дело останавливалась в задумчивости, ни в чем от нее нельзя было добиться толку. Барбора скрывала от хозяйки, что сошлась с солдатом, которому служить надо три года, а отслужил он только год и сейчас уходит с полком далеко, сам не знает куда.

Однажды осенью, в воскресенье, Барушка отправилась в костел. Там, у притвора, ее поджидал милый. Вместе они пошли по проселочной дороге, вдоль кладбищенской ограды, подальше от города, от людей.

На холме, под купой деревьев, они остановились. Падали желтые осенние листья, вдали, над привлтавскими холмами, сонно щурилось солнце.

Барушка заплакала и кинулась солдату на шею. Он нежно обнял ее большими руками и поцеловал.

— Не плачь, чего плакать-то! Я вернусь, и мы поженимся. — Но, помолчав, добавил: — Поплачь, милая, полегчает на сердце. Я бы и сам поплакал, кабы мог, у меня не меньше твоего душа болит.

— Боюсь я, что ты не вернешься! Слышишь? — сказала она, спрятав голову у него на груди, прижавшись к его пропахшему казармой мундиру. — Еще целых два года, я не выдержу!