Пламя и ветер

— А по-моему, жилось бы лучше, будь побольше таких, как наш доктор Штястный, — возразил Грдличка.

— Да, такие, как он, не каждый день родятся, — вмешался в разговор Хлум. — Надо было выбрать его депутатом в парламент, уж он бы там, в Вене, все высказал начистоту.

— Кабы он остался в партии младочехов[36], давно был бы в парламенте, — заметил Трезал.

— Он с ними разошелся во взглядах. Говорит, что младочехи были против старочехов[37] за то, что те сторговались с Веной, а теперь сторговались с ней сами.

— И что те и другие продают нас за чечевичную похлебку.

— А разве не так? — сказал Хлум. — Большинство депутатов думает только, как бы возвыситься, почестей достигнуть, выгодную должность получить и успеха в своих делах добиться, — вот и вся их политика. Не таков был Гавличек-Боровский!

Чешпиво после ухода священника почувствовал некоторую неуверенность в своих взглядах и умолк, но, когда священник опять подсел к ним, Чешпиво снова обрел дар речи.

— Доктор не любит государя императора, — объявил он. — А я люблю, уж как хотите! — Он протянул Фассати стакан и попросил еще вина. — Не будь у нас государя императора, — хоть наш доктор терпеть его не может, — не знаю, что сталось бы с Австрией.

— Как вы можете утверждать, что доктор не любит императора! — рассердился Хлум. — Подумайте, что вы говорите в общественном месте.

— Нашего Чешпиву все знают. Всякий поймет, что он говорит это не со зла, — примирительно произнес Трезал и положил каменщику руку на плечо.

— Пусть даже все его знают, сейчас не такое время, чтобы болтать, что взбредет на ум. Я помню, в Праге сажали в тюрьму за то, что люди якобы одобряли покушение на царя Александра, а они даже ни с кем не говорили о нем.

— Верно, пан Хлум, — подхватил Трезал. — Среди них был и мой родственник. Суд полагал, что он мог одобрить покушение, и этого оказалось достаточно для приговора. Это был двоюродный брат моей жены, Норберт Зоула. Жена-то моя из Лштени. — Трезал расправил усы и продолжал, понизив голос: — Его так преследовали, что ему пришлось уехать в Америку, и там он умер в нужде. Австрия затравила его, как Гавличка-Боровского. — Наклонясь к Хлуму, он добавил еще тише: — Норберт тоже считался анархистом. А я скажу — святой он был человек!

— Я знал его, — отозвался Хлум, и глаза его просияли. — Правда, очень мало. В Праге он ходил в трактир на Конвиктской улице... Знаете, кто там еще бывал? Писатель Неруда! А Зоулу я несколько раз слышал, как он выступал на собраниях. Не знал я, что он твой родич.

— Прекрасный человек, а? Чистое сердце! — обрадованно добавил Трезал.

— Помнится, мы пели песни, которые он сочинял. Хорошие песни, я до сих пор некоторые помню.

— Уж коли речь зашла об анархистах... — начал было Трезал, но умолк, оглянулся и, лишь убедившись, что его не слышит никто, кроме Хлума, продолжал: — Зоула и мухи не обидел бы. Он мог стать богачом, ведь он был ювелир и зарабатывал немало. Но он предпочел сотрудничать в рабочей газете и жить впроголодь. Боролся за народные права, в тюрьму пошел!

— Не мог спокойно видеть несправедливость вокруг, вот в чем дело. Я знал и других, что были осуждены: Пецку, Зоулу, Моттла, Запотоцкого[38], — сказал Хлум.

— Моттл — наш земляк, он родом из Нетворжиц, — вставил Трезал.

В распивочной было сильно накурено, серый табачный дым стоял столбом.

Грдличка опять заспорил с Чешпивой.

— ...А мы, пан Чешпиво, хотим, чтобы у нас было не хуже, чем у венгров. В венгерских полках — венгерский язык, а в чешских пускай будет чешский. Венгров считают молодцами, — мол, что против них чехи. Черта с два! Ведь мы самая богатая и сильная провинция Австрийской империи, мы кормим Вену. Разве обошлась бы Австрия без нас, без Чехии, Моравии и Силезии? Жрала бы альпийские камни да сдохла бы от засухи. Куда годилась бы империя без нас, что делали бы Габсбурги?!

— Что там ни говори, — Чешпиво сердито сверкнул глазами, — не вредно, что в армии говорят по-немецки. По крайней мере, наши парни переймут кой-что.

Трезал хихикнул.

— Что переймут? — осведомился Хлум, подняв выгоревшие брови. Они с Трезалом снова прислушались к спору.

— Всякую науку, коли хотите знать, — огрызнулся Чешпиво. — Немцы как-никак великий народ, куда нам равняться с ними, мы против них все равно что карлики.

— Мы малый народ? Ну и что ж, у нас тоже славная история, — решительно возразил Хлум. — Разве в числе дело? Главное — это образование, грамотность, понятно, Чешпиво?

— В армии наши парни учатся ругаться по-немецки, это да! — засмеялся Грдличка. — Мой сын, например, будет художником. На что ему армейская неметчина? Думаете, она ему поможет лучше рисовать?

— Может быть, у него лучше выйдет ваш портрет, пан Чешпиво? — пошутил Трезал. — Если, конечно, он возьмется писать его.

— На вашем месте, Грдличка, я оставил бы сына дома, пускай малевал бы стены. По крайней мере, надежное ремесло. А писать портреты?.. Кому тут у нас, кроме бургомистра, вздумается заказать свой портрет? Художник в Чехии не прокормится, надо ехать в Вену.