Пламя и ветер

— Пухерный был слишком толст, сердце у него заплыло жиром, — видать, оттого и помер. Хорошо еще, что ты успел с ним расплатиться. — Помолчав, она продолжала: — Как-то хоронить его будут? Народу небось соберется туча. И, уж конечно, речи станут говорить, он ведь был патриот, и в «Соколе»[39] состоял. Одна беда — много пил, играл в карты.

— Пухерный — патриот? — усмехнулся Хлум. — Ох, Мария, скажешь тоже!

— Ну конечно, он был хорошим чехом, — с легким раздражением повторила жена и пошла посмотреть, как спит Петршик.

«Бедняжка, — думала она. — Даст бог, до свадьбы все заживет, лицо опять станет гладкое, как у ангела».

Хлума грызла тревога о деньгах, отданных Пухерному. Но он не сомневался, что все будет в порядке, и не зашел к вдове. Что она о нем подумала бы, что сказали бы соседи!

В те дни — невиданное дело! — жители Ранькова проявляли живой интерес к газетам. Их увлекали подробности о Луччени, убийце императрицы Елизаветы. Что он делал в Женеве накануне покушения, какие дал показания, будучи арестован, каков будет приговор суда? Повесят его? Обезглавят?

Траур по Пухерному заметно потускнел из-за этих событий. Помри он в другое время, то-то было бы разговоров в трактирах и в домах, то-то было бы пролито слез в распивочной Фассати!

3

В час, когда из дома покойного торговца тяжким шагом вышли четыре факельщика в ливреях, прозванные «черными воронами», и понесли к черному с серебром катафалку гроб с останками Фердинанда Пухерного, начиналась погребальная церемония и в Вене, — на седьмой день после покушения.

Весь Раньков, как и столица, был на ногах.

Под звуки духового оркестра бывшего военного капельмейстера Турека черный лакированный гроб с серебряным крестом на крышке, везомый парой вороных коней (их безвозмездно предоставил Голман, верный компаньон покойного как в торговых, так и в карточных делах), медленно двигался вверх по улице, к Большой площади, где тарелки оркестра грянули так оглушительно, что никто уже не слышал собственных слов.

За гробом этого раньковского воротилы шла вдова в глубоком трауре, опираясь о руку сына, облаченного в голубой кадетский мундир и заметно возмужавшего с тех пор, как он покинул местную гимназию с весьма посредственными отметками по математике, родному языку, географии и истории.

А сейчас — какой щеголь! Ах, если бы покойный папаша мог взглянуть на него хоть одним глазком! А как порадовался бы покойник, увидя в погребальном шествии не только местную пожарную команду и членов пресловутого кружка любителей рыбных блюд «Рождественская рыба», но и командира гарнизона с двумя офицерами.

Катафалк Пухерного свернул с площади в переулок, что ведет мимо школы и развалин монастыря к раньковскому кладбищу; а в этот момент в Вене, в полутемной дворцовой часовне, на гроб императрицы Елизаветы были возложены четыре короны: венгерская королевская, эрцгерцогская австрийская, тиара принцессы и императорская корона Марии-Терезы. Рядом с гробом, на подушке лежали ее белые перчатки и веер, которым она в ночь свадьбы обмахивала виски Франца-Иосифа.

«Как летит время! Давно ли был придворный бал, — думал обергофмейстер князь Лихтенштейн, глядя на усопшую, — когда она впервые обмахивалась этим веером?» Ему вспомнилось, как Елизавета скрывалась от Франца-Иосифа в Венгрии и на острове Корфу и над томиком стихов Гейне мечтала там о любви.

Гофмейстер подал его величеству ключ от гроба.

И в этот самый момент кони помещика Голмана, тащившие катафалк с гробом Пухерного, остановились как вкопанные у раньковского погоста. Оркестр уже затихал, ишь слегка позвякивали тарелки. В воцарившейся тишине вдова, точно по команде, снова заголосила. Сын поспешно обнял ее и оглянулся на командира гарнизона.

А в Вене, в дворцовой часовне, его величество император Франц-Иосиф I, держа ключ в руке, обвел взглядом присутствующих — императора Германии Вильгельма II, восемьдесят архиепископов и епископов, толпу членов августейшей фамилии и высшей знати.

Волнующее зрелище являли собой эти отпрыски вековых династий, милостию божией столпы великой и славной империи.

Гроб усопшей Елизаветы установили на великолепный катафалк. Покойника Пухерного в это время уже опустили в могилу, и член муниципалитета Пешулик произносил надгробную речь. Пешулика сменил председатель «Рожественской рыбы» Розгода.

М-да, похоронить Пухерного, конечно, было проще, чем императрицу. Однако ж и над его гробом прозвучало немало речей — выступали представители различных обществ, сам от себя выступил Голман, а за ним, от имени святой церкви, достопочтенный настоятель.

— Ничего не попишешь, люди и в смерти не ровня, — резюмировал Трезал. — Разве что сравняются через много лет, когда все позабудут, кто они были.

Оркестр Турека уже возвращался с похорон, исполняя бодрый марш, — особенно усердно громыхали тарелки, а катафалк императрицы все еще медленно двигался по мощенному камнем двору габсбургской резиденции, от ворот к склепу.