Пламя и ветер

Нет, не говорила, да Лиду это сейчас и не интересует. Она сжимает в руке записку и думает: «Что же он мне написал? Признание в любви?» Сердце у нее копотится.

— Ты меня ни за что не выдашь?

Лиде хотелось снова услышать заверение от своей лучшей подруги.

— Хочешь, я поклянусь?

— Тогда слушай: он дал мне записку. Вот! — Лида раскрыла кулак. — Прежде я должна прочесть ее сама, — выдавила она, с трудом разжимая губы, но вдруг прониклась доверием к Марте. — Я тебе верю, как никому.

— Читай, я отвернусь, чтобы ты знала, что я не любопытна. О господи, это же ваше дело, я не стану вмешиваться. Я и сама бы не позволила, если кто-нибудь...

— Стихи! — сказала Лида.

— Стихи?

— Покажи.

— Нет, нет, подожди!

Волнуясь они читали вместе:

Твой взор, Твоих волос волна, —
красот не знаю краше!
За них я налил дополна
любви златую чашу.

— Хватит, Марта, я не могу больше. — Вся дрожа, Лида прижала листок к груди.

— Какая ты скрытная! — кисло улыбнулась Марта. — Тебе так повезло... Впрочем, я не верю, что Петр сам написал это. — Она вдруг стала язвительной. — Ручаюсь, что он их списал, наверное, у Махара. Где ему сочинять стихи! Ходить с собачьим возком — это еще куда ни шло.

Обиженная Лида не отвечала, на глазах ее появились слезы. Марта сразу смягчилась.

— Ради бога, Лидушка, не сердись, ты же видишь, что мне стало немного завидно. Но сейчас я уже больше не завидую. Ты меня извини, пожалуйста. — Она поцеловала Лиду.

— Сумасшедшая!

— Вы с ним уже на «ты»?

— Нет, это только в стихах.

— А ты мне дашь списать их? Ладно?

— Не знаю, — сказала Лида; она все еще волновалась. — Может быть. Когда-нибудь.

— Сегодня?

— Завтра. Но ты меня не выдашь?

— Я никогда никого не выдам, запомни, пожалуйста. Разве что заклятого врага. А тебя — никогда.

Лида все-таки не дала Марте списать стишок Петра, а сама переписала для нее две первые строфы, да и то только на третий день. Третью не увидит ни одна живая душа!

Марта не выдала Лидушку, но тетушка Пелишкова все равно узнала о ее встречах с Петром, и был скандал.

— Я никогда не позволю тебе вести себя так, как Марта Ержабкова! — сердилась тетя. — Никогда! Пусть она бегает за кем угодно. Ты станешь учительницей, выйдешь за порядочного человека. Правда, зачем же тогда тебе учительский диплом? Ведь замужней женщине не разрешат работать учительницей... Если ты меня не послушаешь и будешь встречаться с мальчишками, я рассержусь и скажу: «Ищи себе другую тетю!»

Кто же выдал Лидушку? Уж, конечно, не Марта, она клялась, что никому не сказала ни словечка. И все-таки по городку поползли слухи. Наверное, Беранкова разболтала, от нее ведь ничто не укроется, она несколько раз видела Лиду вместе с Петром.

Лида проплакала всю ночь и написала Петру письмо.

«Уважаемый пан Хлум, извините, что я вам пишу. Тетушка не велит мне с вами разговаривать. Если встретите меня, не здоровайтесь, пожалуйста, словно бы мы незнакомы. Конец прекрасному сну! Ваши стихи я соню в память о дне, прекраснее которого не будет в моей жизни!»

Счастливая сиротка Лидушка проводила каникулы, как и прежде, под старым орешником, на чистеньком тетином дворике. Только по воскресеньям она выходила в костел, да и то в сопровождении тети.

Когда к ним в гости приходила вдова Ержабкова с дочерьми, тетя бывала начеку, стараясь не оставлять племянницу наедине с бесенком Мартой. Но той все-таки удалось передать подруге записку, в которой она сообщала, что Петр сбился с пути, шляется по трактирам, играет в карты и пьет. Бродячий музыкант Эвжен Трезал вернулся домой, они вместе и бражничают. Мать Петра в отчаянии: сын приходит домой поздно и пьяный.

Собственно говоря, не нужно было и записки от Марты, потому что тетушка тоже узнала об этом и торжествующе заявила Лидушке:

— Вот видишь, от какого срама я тебя спасла. Представляешь, как бы тебе перемывали косточки!

«С отчаяния и от несчастной любви ко мне он запил, — твердила себе Лида. — Ах, какой человек! Я за него в огонь готова!» И она мечтала поскорей окончить учительский институт и избавить Петра от всех невзгод. Он или никто другой! Она будет зарабатывать, а он учиться. Он должен закончить учение, должен стать учителем! Тогда они поженятся.

Но с Петром Хлумом дело было далеко не так плохо, как злорадно поговаривали в городе, со слов жены жестянщика Беранека. Вечерами Петр гулял и иногда заглядывал в распивочную, «У Бура» или к «Карлу Четвертому», где играл на скрипке Трезал. Но чаще всего он бывал у Густава Розенгейма, в комнатушке, увешанной фотографиями актеров и актрис. Густав провозглашал новую мораль, временами им овладевал дух подстрекательства к бунту.

— Я и не знал, Петр, что синагога — не храм, — сказал он однажды. — Представляешь себе, как я оскандалился перед раввином? Он мне сделал во-от такие глаза, когда я заикнулся об этом.

— Я этого тоже не знал. Какое это имеет значение? А что же все-таки синагога?