Пламя и ветер

— Это молитвенный дом или школа. Религиозная школа. А иудейский храм был только один на свете, в Иерусалиме. Да и тот разрушен, так что, собственно, его вообще нет. Раввин сказал, что он все-таки существует в нас самих, в евреях. Вот уж не знаю, я его никогда в себе не чувствовал, ни я, ни мои родители. Все эти религиозные идеи — нелепость, не стоит забивать себе ими голову. Короче говоря, милый Петр, все это обман, и ничего больше, обман, существующий для того, чтобы затуманить людям мозги. А я, черт подери, помогаю такому обману, служу в синагоге шамесом. Хорошо еще, что товарищи знают, что во мне еврейского только нос!

6

Петр не принял Лидино письмо всерьез и продолжал здороваться с ней, когда она шла с тетушкой в костел. А на рождество молодым людям даже удалось выбраться за город.

По твердой промерзшей дороге они быстро шли в сторону далеких лесов, подальше от Ранькова, и остановились только на Червеных холмах. Лида смотрела на тянувшиеся вдали заснеженные пригорки, в солнечный зимний день они были видны как на ладони — так прозрачен и чист был воздух. Ей вдруг захотелось уйти туда, за эти лесистые холмы, жить в глухой деревушке с замерзшим прудом, где дни тянутся медленно и лениво, будто плетется старушка в мягких валенках.

Где-то там, недалеко от Бланика, живет дядя, веселый приветливый человек, у него куча детей, которые ее, Лиду, называют «тетенька».

Лида подумала о том, что, пожалуй, ей и Петру, для счастливой и безбедной жизни, хватило бы небольшой лавочки с деревянными лимонами над входом и дребезжащим колокольчиком у двери... Впрочем, она будет учительствовать. А кем будет он? Учителем старших классов!

Но тут Петр сказал:

— Не хотел бы я дремать на печи. Сельская идилия — всего лишь радужные разводы на луже.

— Какой вы странный, Петр, я вас не понимаю, — недовольно протянула Лида.

— Вы правы, я сам себя не понимаю.

— Бр-р, мне холодно. — Она вздрогнула.

Багровое солнце низко висело над землей, безмолвной, точно ограбленный склеп. Небо словно опустилось, городок под ним напоминал стадо окоченевших гусей, бившихся вокруг пастуха, — жалких развалин готического монастыря, подобных средневековому монаху, воздевшему руки к небу.

Петр чихнул и засмеялся:

— Наше родное гнездышко! Выглядит вполне невинно. И не подумаешь, какой это сгусток глупости!

Лиде хотелось взять Петра за руку и сказать: «Ну, зам вы говорите все это? Какое нам дело до города? Какое нам дело до всего света? Меня бросает в дрожь не от холодной погоды, а от вашей холодности. Сегодня воскресенье, мы с вами здесь одни. Моя душа грезила и томилась по вас. Ах, Петр, повернитесь же ко мне, пусть прояснится ваше лицо».

Но Петр упрямо глядел с холма вниз, словно он стоял здесь не вдвоем с девушкой, а один, наедине со своей молодостью, тусклой и сгорбленной, как изнуренный непосильным трудом человек.

Лида поглядела на его профиль и усомнилась в своей любви к нему и надеждах, которые на него возлагала. В самом деле, тот ли это юноша, что приходил к ней с пламенными речами?

Петр молчал. После паузы он повернулся к ней.

— Ох, и неслись мы, бывало, под гору, я и моя собачья упряжка! Собаки словно летели по воздуху. А я закрою глаза и воображаю, что мчусь в атаку...

Он засмеялся и продолжал рассказывать о своих собаках, говорил о них, как о лучших друзьях. Особенно о пегом Лийоне, длинноногом псе, благородная голова которого куда красивее, чем голова императора, вычеканенная на монетах. Вот это был пес! Он точно знал время, когда у Петра кончаются уроки, и приходил встречать его. Спрячется, даст Петру пройти, а потом кидается сзади. Лийон умел выслеживать диких кроликов и водил Петра к их норам, умел лазить по стремянке и ловить рыбу: станет за ольхой, у отмели, и не шевельнется, пока на отмели не покажется елец, а Лийон — прыг, и рыбка у него в пасти! Ну и конечно, тут же бежит похвалиться в пекарню, ельца не ест, держит в зубах.

Сейчас этот пес служит шарманщице Зикмундовой из Хотышан, возит ее шарманку. Спать она его кладет на матрасике, чтобы не схватил ревматизм! Он уже не раз удирал от хозяйки и всякий раз, жалобно скуля, — ничего не попишешь! — возвращался к ней. Зикмундиха кормит его, как только может, сама недоест, лишь бы пес был сыт. Но что Лийону жратва! У нас ему нелегко приходилось, подчас вместе с нами работал до изнеможения. И все-таки пес не может забыть своей молодости и вольной жизни среди природы: едва завидит Петра, жалобно скулит, старушке стоит немалых трудов успокоить его.

Лида невнимательно слушала Петра и, кусая губы, с горечью думала, что ему чужды ее чаяния, он не внемлет ее грусти. А ведь она пришла сюда затем, чтобы он укрепил в ней надежду на будущую совместную жизнь, чтобы он заронил ей в душу чудесные слова, которые расцвели бы прекрасными цветами. Ей хотелось, чтобы это воскресенье стало мостом в будущее, которое представлялось ей освежающей купелью и отдыхом на зеленом берегу.

— Ах, Петр... — вздохнула она.

Что ей хотелось сказать? О, конечно, не то, что она произнесла вслух:

— ...Вы так хорошо рассказываете!