Пламя и ветер

После пикника Марта Ержабкова как-то странно изменилась. Она хотела было написать знакомым юношам, что зла на весь мир, никогда больше не поедет ни на какой пикник и вообще не хочет ни с кем встречаться.

Но так и не написала, а решила, вскинув головку: «Вот еще, буду я им писать!» Постоят часок под окном и сами поймут, что она не намерена показываться, потому что ей не мил ни один из них. Разве что немножко Франтишек Гарс, этот медведь. Все только норовят целоваться и бог весть еще что...

Нет, она никого больше не полюбит!

Марта вздрогнула, вспомнив сарай Чешпивы и странную игру Кристинки со Сватомиром. Кристинка задрала юбку, а Сватя... нет, и подумать противно! Они, мол, играли в папу и маму. Некоторые ребятишки смеялись, а Мартичка была ошеломлена. Но она забыла об этой игре, никто из детей вслух не вспоминал о ней, потому что Кристинка не велела, а ее слово было свято. А то не видать бы им больше сарая и игр на песке.

Да, Марта давно забыла этот случай, но в последнее время эта мерзкая картина не раз возникала в памяти и все сильнее преследовала ее. Б-р-р, любовь — гадкая вещь! Правильно она сказала об этом Петру, можно было применить и более резкие слова.

«И зачем только все это снова лезет мне в голову!» — втихомолку сокрушалась Марта.

Нет, она никому не будет писать, пусть они стоят под окном, сколько им вздумается, она не покажется. Кончено с ними, с Лидой, со всем миром! Но у выпускников не было времени стоять под окном, только верный семиклассник Гложек подолгу прохаживался там.

Марта часами просиживала в кухне, окно которой выходило во двор, произносила за день два-три слова, вставала невыспавшаяся, под глазами круги. Что с ней? Она какая-то надломленная.

Мать наблюдала за дочерью с тревогой.

— Что с тобой, Мартичка? Не болит у тебя что-нибудь? Может быть, ты нездорова, девочка?

Марта как ни в чем не бывало прикинулась веселой, стала смеяться, петь, как прежде.

— С чего тебе вздумалось, мамочка?

Через неделю после выпускных экзаменов она рано утром ушла из дому и как сквозь землю провалилась.

Домой ее привели вечером, едва живую: она бросилась в омут, возле Желетинки. На счастье, поблизости оказался смотритель прудов Секерка. Он кинулся в воду и вытащил девушку. Марта сопротивлялась, укусила его за палец и исцарапала всю руку.

Весть о том, что Марта Ержабкова пыталась утопиться, взбудоражила весь Раньков. Ни она, ни ее сестра Елена долго не показывались на улице, только сама вдова рано утром, едва открывались лавки, выходила за покупками и ни с кем не перекидывалась ни словом. Еще бы, такой позор! Соседки заходили к ней, но она поворачивалась к ним спиной, в том числе и к Пелишковой, а на Лиду огрызнулась так злобно, словно та была во всем виновата.

Клара Фассати сидела в кухне и смотрела, как Амалия готовит обед.

— Что скажете, Амалия, насчет этой девчонки Ержабковой? — заговорила она. — Может, ее соблазнил кто-нибудь, как вы думаете?

— Да уж так, ни с того ни с сего, люди не бросаются в воду. Наверняка кто-нибудь ее... м-м и бросил.

— Кто бы это мог быть?

— Мало ли кто, не все ли равно.

— Она гуляла с гимназистами. Кто-нибудь из них, что ли? Интересно бы узнать.

— Еще бы не интересно, барышня! Ну мы все узнаем, у нас в Ранькове такие дела не утаишь. Завтра, наверное, Кристинка прибежит с новостью.

— Ну и слава богу! — засмеялась Клара.

О причинах своего поступка Марта не сказала ни слова, сколько ни допытывались мать и сестра.

Она лежала в постели, бледная как смерть, глядя в потолок, вцепившись рукой в край кровати. Уж не схватила ли она скоротечную чахотку, боже упаси?

Так Марта никому и не сказала, что побудило ее броситься в затон, заросший зеленой ряской, в глубину эрцгерцогского пруда.

— Выдайте ее замуж, если можете, — посоветовал доктор Седмик, которого вызвала вдова. — Ничем она не больна, здорова, слава богу. Слишком здорова, я бы сказал. — Он постоял в передней, словно размышляя, и добавил с улыбкой: — Молодость иной раз похуже воспаления легких.

— Так, значит, нет ничего серьезного... — протянула мать.

У нее отлегло от сердца.

За каждым шагом Марты отныне следили, она жила, как птица с подрезанными крыльями.

Прочь мечты, сны, видения, — жизнь должна стать сем иной.

Мать заставила Марту заниматься хозяйством, стоять у плиты, колоть дрова, носить уголь из подвала, мыть пол — все, что вдова прежде делала сама, щадя дочерей. Елена стала учить сестру немецкому языку и игре на рояле.

Ах, эти уроки музыки! Музыку Марта любила, музыка услаждала ее мечты, радовала сердце. А вот немецкий, этот грубый язык, — зачем он ей нужен, ведь она не собирается гулять с офицерами?

До чего скучна и сера жизнь! До чего скучно родное захолустье! Уж лучше замуж! Замуж за кого угодно!

От этих мыслей Марта, наедине с собой, готова была биться головой о стену.

Вдова решила присмотреть жениха, как только стихнут пересуды. Она посоветовалась со старшей дочерью Луизой. Надо съездить в Прагу, к знакомым, заглянуть в брачное бюро. Ах, как все это трудно! Может быть, дать объявление в газету?