Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2016

Оброните меня на сильном ветру во тьму –
стану кротким цветком, зелёным слухом полей.
А зерно умирает, чтобы не быть одному.
А зерно расправляет, как ангел, крылья в земле.

Оказаться внутри цветка и принять его –

ты и Бог, и послушница, и уснувший язык.
Человеческим зёрнам не уловить родство,
песню прикосновений рук и лозы,

но дано стать ухом – в нежном теле цветка,

или в талом снеге, или в слиянии рек.
Слыша зов, растекаться паводком языка,
разрешённой речью закрытых прозрачных век.

Ангел дождевой бочки

Мотылёк
на поверхности зеленоватой воды.
Ведь утонет! Беру его на ладонь.

Ах, да это не мотылёк,

а ангел!

Крохотный.

С крыльями за спиной, в мокрой ризе.

Хочу унести это диво с собой,

но ангел вспархивает с руки
и с размаху ныряет в бочку.

В ужасе за него наклоняюсь к мутной воде.

Со дна бочки идёт лёгкий ровный свет.

«Я ли под брюхом овцы утекаю, город-слепец?..»

Я ли под брюхом овцы утекаю, город-слепец?
Маковки храмов твоих мне пятки жгут.
Спорим, во мне тебя больше, чем в шири твоих степей.
Ты никогда мне не лгал, а я тебе мщу и лгу.

С неба прольётся кислое молоко. А город лежит!

Утренний творог вынут из шахт. Он бел.
Варвары тащат вазы, монеты, копья, ножи.
Я захватила с собою свою колыбель.

Ангелы голы. Лица их, словно во мгле.

Но и таких мне в дорогу никто не даст.
Ты никого не жалей! Никогда не жалей!
Только арфу свою, захлебнувшись, Караганда.

Пусть верещит под руками живое овечье руно.

Город шарит по шерсти, он оголодал.
Я вдыхаю овечий дух, и мне всё равно –
Мои предки в теплушках когда-то попали сюда.

Содрогаясь от страха (надо мной великан),

Превращаюсь в зародыш, надеясь родиться не здесь,
А сама понимаю, что ушла с молотка
За хорошие деньги, но сохранила честь.

«Руки города в глине. Как же бездарен он!..»

Руки города в глине. Как же бездарен он!
Я его ранний, натужный, самый корявый горшок –
Хрупкий носитель сажи и разбитых окон,
Ветхих бумажных змеев, ландышей нагишом.

Горе-ваятелю стыдно? Он не прячет глаза!

Ждёт дароносицу для убогих сосудов своих.
Этих сестёр и братьев город мне навязал,
Взял их под мышки, под ноги бросил, затих.

Глиняных кукол болезненны черепа,

Мироточат кресты в их слабых руках.
Карагандинская иконопись скупа
И до небесного таяния легка.

Кто Он, горшечник или гончарный круг?

В лёгких величиною с город пробел.
Иконопись как изморозь поутру –
Дышишь и изменяешь рисунок небес.

* * *

Время – потомственный плотник, мастер лодочных дел. Рубит, снимает лишку… «Не плотников ли Он сын?» Тешет из сердцевины, из самого сердца людей. Шьёт осторожные лодки, суда нездешней красы.

Люди кричат и стонут, лодками быть не хотят. Люди не понимают, о чём говорят топоры. Им не к лицу деревянный и просмолённый наряд, Но под килем снуют уже спины блестящих рыб.