По чунским порогам

— Эх, мать честная — курица мясная, — вздохнул он, вынимая ружье из тисов, — видно, винтик крепко приржавел, теперь мне уж ничего не сделать, таких маленьких метчиков нет у меня. Опростоволосился, выходит. Вишь, все машины к уборочной лучше не быть наладил, а тут пронес очка.

— Да, но как же быть? — взмолился я. — Смотрите, теперь и из левого ствола стрелять нельзя: ложе болтается.

— А это не страшно, это в наших руках, я его сейчас прикручу проволокой.

И прикрутил. Но так, что отказался действовать предохранитель.

— И это ничего, — снова ободрил меня кузнец. — Только стволиками в сторону ружье держите, на товарища не направляйте, случаем не выстрелило бы.

Я спросил, сколько ему следует за труды. Но он, видимо, не понял насмешки, застенчиво развел руками и сказал:

— Да чего тут, пустяки, возьмите даром.

Миша уже дожидался у лодки, тревожно поглядывая на берег: не появились бы киномеханики. Едва я успел сесть в лодку, он оттолкнул ее, и мы поплыли дальше.

— Одни? — спросил я, выгребаясь на середину реки.

— Одни! — ответил Миша. — У нас ведь пятки не потертые.

— Ну, а как тебе клуб показался?

— Понимаешь, здорово! Есть даже духовой оркестр. А в фойе висит прямо во всю стену картина — «Уборка урожая». Хорошая картина. Я подумал, где ее купили? Посмотрел, в уголке подписано: «Н-в. Баянда». Выходит, свой художник.

ОТ ФИЛЬКИНОИ ДО ФИЛЬКИНОЙ

Луга и луга. Бесконечные, необозримые. Трава густая, высокая, местами до плеч, переплетена диким горошком. Кажется, упади на нее — и повиснешь, как в гамаке. Цветет зверобой, белоголовник, медовый запах разлился над рекой.

Течение здесь тихое. Берега поросли ситником и осокой. Река походит на длинное озеро. Ельцы разгуливают тысячными косяками. А клевать не хотят: ни на хлеб, на на червя, ни на кобылку. Местные жители плетут из прутьев корчаги, намазывают кислым тестом и опускают на якоре в реку. За ночь корчага наполняется ельцами.

Луга начинают утомлять. Когда же будет настоящая тайга? Впрочем, впереди еще восемьсот, а может быть, и вся тысяча километров…

Проплыли Миронову. Пока я удил рыбу к обеду, Миша сделал вылазку в деревню. После обеда проплыли Новочунку, потом Городище (злое название для деревушки в три двора). Здесь в Уду с правой стороны впадает маленькая речка Чукша. И отсюда Уда становится Чуной.

Вот показалась деревня Балтурина…

Течение все тише. В час — один-два километра. Лодка почти стоит на месте. Ни ветерка. Все кругом оцепенело. Оцепенели и мы, лежим, блаженствуем на солнышке и не гребем.

Днем было хорошо, но вечер оказался испорченным. Причалили мы на ночевку, когда во всю свою мощь работал комар. Ужинали в сетках. Кружку еще и так и сяк, а можно было подсовывать под сетку, но с ложкой ничего не получалось. Суп пришлось есть, держа лицо в дыму.

Спали тоже в сетках. Однако комары забирались и под одеяло. Злые и невыспавшиеся, мы встали рано, погрузили в лодку багаж и, ежась от утренней сырости, налегли на весла. Комары, как дым сзади поезда, потянулись за нами.

— Знаешь, Сережа, что я записал в дневник? — говорит Миша, всматриваясь вдаль. — В Мироновском колхозе шестьдесят восемь лошадей, две автомашины и трактор…

— Здравствуйте! А сложные молотилки, триер, крупорушка и шерсточесалка? — подхватил я.

— Не перебивай, — остановил меня Миша. — Речь идет о тягловой силе колхоза, а молотилки, как известно, работают от привода. Понял? Каждая автомашина или трактор практически заменяют по двадцать лошадей. Три раза по двадцать плюс шестьдесят восемь — итого: сто двадцать восемь. В Мироновском колхозе тридцать шесть дворов. Значит, на каждый двор приходится по три с половиной лошади…

— Мертвая арифметика, — буркнул я.

— Она оживет, если ты вспомнишь рассказ Глеба Успенского «Четверть лошади»…

— Да, конечно, четверть и три с половиной, — тогда сказал я, пораженный глубоким смыслом этих двух величин. — Действительно, разница получается в четырнадцать раз!

— И это в Мироновой, приметной разве только тем, что до революции здесь была одна-единственная машина — у местного кулака веялка.

— А чем же тогда люди веяли хлеб?

— Лопатами на ветру! А молотили хлеб так: расстилали снопы на земле и потом гоняли по ним лошадей с вальками.

— Да-а…

Это уже была совсем наглядная картина.

После этого Миша прочел мне целую лекцию по нововведениям в колхозном хозяйстве. Силен он был в агрономии!

Но вот, наконец, впереди, на горизонте, очертились контуры гор. Далеких, подернутых синевой. Тайга? Неужели та самая, желанная, тайга?

Река начинает делать удивительные зигзаги, будто ей, обленившейся, не хочется бросаться в хребты, пробивать себе дорогу в утесах. Постепенно зигзаги становятся все круче, и размах каждого — все шире. Мы ездим взад и вперед — параллельно линии гор. Так цыпленок бегает вдоль частокола, пытаясь найти в нем подходящую дырку, чтобы пролезть в огород.

Показалась деревня. По нашим картам — это Тахтомай. Деревня стоит в стороне от реки, и мы дивимся столь странному расположению — обычно все сибирские села лепятся к берегам рек.