По чунским порогам

Подходящая жердь нашлась. Действуя снизу, как пикой, я стал постепенно выбивать комья глины, с радостью отмечая, что клык обнажается быстро. Но столь же быстро опускалась на землю и ночь. Я тыкал своей пикой теперь почти наугад. Ударив в самый клык, я почувствовал, как он шевельнулся. Значит, победа близка. Я принялся за работу с удвоенной энергией и силой. И вот вверху что-то хрустнуло, и вместе с комьями глины и тучей мелкой пыли, сразу залепившей мне нос и глаза, к моим ногам рухнул клык. Я приподнял его: ого-го! Тяжеленько. Бедный мамонт, как он носил всю жизнь такой груз!

Старательно замаскировав место находки и наломав мелких прутьев, я вытер ими клык. Щелкнул по нему ногтем. До чего же прочная кость! Тысячелетия, тысячелетия!.. Клык довольно ловко лег мне на плечо, хотя я сразу под ним согнулся. Предстоял немалый и нелегкий путь берегом Екунчети… Ничего. Зато находка какая!

Мне повезло и еще раз: на половине пути попался поперечный овражек и по нему удалось выбраться наверх, в бор. Миша ожидал меня у костра, встревоженный не на шутку.

— Разве можно так? — встретил он меня суровым упреком.

— Можно, — успокоительно ответил я и сбросил клык с плеча возле огня.

Миша сердито отвернулся. Ладно. Пусть. Пусть себе дует губы, сколько угодно. А вот когда разберется в моей находке, как он тогда заговорит… Я равнодушно прошел мимо него в балаган, взял полотенце и отправился в Чуну отмываться от доисторической пыли, которая хотя и была мне дорога, но все же неприятно скрипела на зубах. Екунчеть была ближе, но в ней слишком холодная вода.

Полощась в Чуне, я думал, напоит или не напоит меня Миша чаем. Пока я здесь моюсь, он мог бы поставить на огонь котелок. Чудак! Почему надулся? Впрочем, он, наверно, уже разглядел клык… Ну да! О! Рубит дрова, значит, чай будет. Ради такого случая, пожалуй, не мешало бы на ужин и рябчиков в золе испечь…

Когда я вернулся на табор, Миша действительно ходил уже с посветлевшим лицом. И тут я рассчитал правильно: котелок висел над самым жарким местом костра, а Миша разгребал в золе ямки, готовясь печь рябчиков.

— Ну, что ты скажешь теперь по поводу моей находки? — спросил я, прячась в тень: пусть Миша пока не видит моего торжествующего лица.

— Какой находки?

— Да что я принес.

— A-а! Горит хорошо…

Со страшным воплем я бросился к костру. Да! Клык Екунчетского мамонта был изрублен и горел веселым желтым пламенем. Обжигаясь, я выхватил из огня обе его половины — Миша разрубил клык только на две части — и стал топтать и засыпать песком.

— Ты понимаешь, что ты наделал? — бормотал я, всхлипывая.

— А что такое? — растерянный, спрашивал Миша.

— Да ведь это же клык мамонта, ты пойми!..

— Мамонта? Какого мамонта? Обыкновенный корень…

— Корень?

Мы оба одновременно бросились разглядывать клык в том месте, где он был разрублен топором. Сомнений не было: это был действительно гладкий, толстый, изогнутый, как клык, корень дерева. Отчетливо видны были на нем годичные слои…

ТАИНСТВЕННЫЙ ЗВЕРЬ

«Екунчетский» порог, а за ним «Орон». Еще два в один день. Они нас уже не приводили ни в восторг, ни в трепет.

— Что такое порог? — задал я однажды вслух праздный вопрос.

— Порог есть порог, не больше, — также глубокомысленно ответил Миша.

После ничем не примечательного «Екунчетского» порога «Орон» был бы, пожалуй, ужасен, если бы река здесь не имела постепенного — до порога — уклона, протяжением около двух километров. Разница в уровнях воды ниже «Орона» и началом этих двух километров нам показалась не менее 10–12 метров, а это на более коротком расстоянии — водопад. Но постепенный уклон сделал лишь предельно быстрым течение до порога, а перепад воды в самом пороге оказался не круче «Тюменца».

Мы улыбались: и это прославленные грозные петропавловские пороги, «дыра в небо и щетка камней»? Было просто обидно не иметь в них никаких приключений. Мы явно набирались смелости и весь этот день вели разговоры, что недурно было бы прокатиться в лодке по Тереку, или Дарьялу, или, на худой конец, по Верхнему Конго.

— А вот Ниагарский водопад — как ты думаешь? — ехидно спросил я.

— На бечеве-то? Плевое дело! Спустились бы и через Ниагару, — отмахнулся Миша.

Белые грибы нас просто изводят. Растут в прибрежных борах в таком изобилии, что, кажется, их можно сгребать в кучи какой-нибудь машиной. И особенно примечательно, что кроме белых здесь никакие другие грибы не растут.

Пять раз в день мы едим грибы: и вареные, и жареные, и в пирогах, и в варениках, и даже маринованные — за неимением уксуса — в растворе сахара с перцем. Как богатый купец Садко не мог скупить всех товаров древнего Новгорода, так и мы не можем съесть всех грибов. Наконец, у нас разболелись животы.

А грибки что дальше, то все лучше. Маленькие, плотные, а шляпки цветом — сущие бисквиты. И новая идея захватывает нас: насушить грибов. Останавливаемся в устье реки Черчети и приступаем к делу.

Солнце оказалось плохим сушильным прибором. Грибы, нанизанные на шнурки, провисели весь день и даже не завяли, а только раскисли. А на следующий день в них завелись черви.