По чунским порогам

Тогда мы решили соорудить сушилку. Выкопали канаву глубиной около метра, длиной метра три, разожгли в ней костер, а когда он прогорел, поперек ямы уложили прутики с грибами и сверху плотно прикрыли пластами еловой коры.

Наутро мы распечатали сие хитроумное приспособление, и грустная картина предстала нашему взору. От влаги земли, коры и самих грибов — а улетучиться влаге было некуда — в яме стояло облако густого желтого пара. Прелестные боровики, немного сморщившись и побурев, плакали искренними грибными слезами. Получились не сушеные, а скорее тушеные грибы. Впрочем, самого мерзкого вкуса и запаха.

Но мы так просто не сдались. Целый день калили яму, выгоняя из земли лишнюю влагу, а дно предварительно выложили камнями, чтобы дольше держался жар. К ночи опять ее загрузили прутиками с грибами, оставив в коре для вентиляции небольшие отверстия, и наутро получили прекрасные итоги: в расходе кубометров пять дров, а в приходе полкилограмма сухих, как железки, и подожженных грибов.

На берегу заросший высокими густыми тальниками Черчети стоит заброшенная охотничья избушка. Все эти ночи сухие, теплые, без комаров. Не хочется возиться с балаганом и, тем более, ночевать в пахнущей запустением избушке. Спим прямо на открытом воздухе, у костра. С вечера долго лежим, балагурим, поглядываем, как ввысь летят от костра красные искорки и тают в черном небе. Хорошо!

Так безмятежно мы провели на устье Черчети три ночи. Но четвертая…

Поставив в речке сети — рыба ловилась здесь превосходно, — мы распалили, как всегда, огромный костер и улеглись.

— Красота, свежий воздух! — сказал Миша.

— Да, не то что где-нибудь в избе, в деревне, — отозвался я.

— И романтики больше.

— А «пешеходы» теперь загорают в Тайшете.

— Может быть, решили поехать в Стрелку? Я думаю, нашу телеграмму они получили.

Мы помолчали немного.

— Мама, наверно, обо мне беспокоится…

— Моя — нет, — сказал Миша, — она привычная.

— Ну, а у меня она сама в район, случается, месяца на два, на три уезжает лекции читать. Один раз зимой была на Таймыре, ехала на оленях, поднялась пурга, ее чуть совсем не занесло. Три дня в снегу просидела. А добралась до Хатанги — оттуда радиограмму домой дает: «Беспокоюсь вашем здоровье берегите себя».

— Вообще-то верно, они, мамы, все такие, — задумчиво сказал Миша. — Откуда бы теперь умудриться послать им еще одну весточку?

— Почтой — бесполезно, а телеграфа нет.

— Да…

Я набросал в костер еще целый ворох сухих сучьев.

— Знаешь, — сказал Миша, провожая взглядом взметнувшиеся вверх искры, — а Чуна здесь вовсе не дикая. Помнишь, мы с тобой читали справочник 1912 года? Смешно вспомнить: в Ганькиной всего два человека числилось грамотных, а теперь вон по своим чертежам ветряную электростанцию делают.

— А в Березовой ты заметил, — перебил я, — какая в «молоканке» оборудована лаборатория? Я заглянул, а расспросить постеснялся. Подумают: какой невежественный человек…

— Эх, сюда бы еще проложить хорошие дороги!..

— Проложат…

Стало так жарко, что пришлось раздеться и лежать в одних трусах, не укрываясь даже одеялом. Но едва мы угомонились и дрема стала смежать нам глаза, что-то в кустах затрещало. Осторожно, с перерывами…

Сон сразу слетел прочь. Я положил руку на ружье. Миша взялся за нож. Все смолкло. Мы затаили дыхание. Так прошло минут пять, и мы успокоились. Молча поглядели друг на друга, подмигнули и… Опять легкий треск, отчетливо сделанный шаг… И тишина, такая тишина, что ушам больно.

Напрасно мы напрягали зрение: в глубине леса было темно, как в пещере, отблеск костра усиливал темноту.

… И опять осторожные шаги: один, другой, третий… Неизвестность стала невыносимой. Кто это? Зверь или человек? Шаги напоминали поступь человека, но если это человек — зачем он крадется? Если зверь — почему не бежит от огня?

А шорох постепенно все перемещался вниз и вниз, к реке, к лодке.

Страшное предположение закралось нам в душу: злой человек намерен овладеть нашей лодкой…

Я схватил ружье, взвел курок и прыгнул в темень, подальше от костра, а Миша зачем-то стал подпоясываться.

— Стой! — заорал я. — Ни с места! Руки вверх, стрелять буду!

Голос глухо раскатился по лесу, отдался за рекой. В ответ — тишина. Ничто не шелохнулось. Если бы это был человек, «добрый человек» — он бы откликнулся, зверь побежал бы. Нет. Тишина абсолютная. Нам стало не по себе. Значит…

— Не шевелись, — строго сказал я в темноте, — я тебя вижу. Сейчас буду стрелять. Подыми руки вверх! Выходи!..

И все равно в ответ тишина.

— Последний раз говорю: выходи!

Ничего. В Черчети плеснулась рыба…

Я выстрелил картечью. Посыпались перебитые ветки и листья тальника. И снова никто не отозвался. Я выстрелил еще. Все то же.

Тогда я стал обстреливать тальник и весь тот район, где слышен был шорох: стрелял до тех пор, пока не вышли все патроны с картечью. И ничего, ни звука. Пороховой дым затянул берег реки, как поле Бородинской битвы…

Что оставалось делать, как не дрожать всю ночь?