По ком звонит колокол

– Прыгать с самолетов без парашюта, – ответил Агустин, и глаза его заблестели. – Но это только для тех, кого мы пощадим. А остальных – приколотить гвоздями к воротным столбам, пусть повисят, а потом посбрасывать за забор.

– Гнусный твой язык, – сказал Ансельмо. – Так у нас никогда Республики не будет.

– Да я готов десять лиг[114] проплыть в остром супе, сваренном из их cojones, – сказал Агустин. – А когда я смотрел на тех четверых, которых мы могли убить, я был как кобыла в загоне, ждущая жеребца.

– Тем не менее ты понимаешь, почему мы их не убили? – тихо спросил Роберт Джордан.

– Да, – ответил Агустин. – Понимаю. Но мне не терпелось, как той кобыле. Тот, кто сам такого не испытал, не поймет.

– Ты тогда сильно вспотел, – сказал Роберт Джордан. – Я думал, от страха.

– Да, и от страха тоже, – признался Агустин. – И от страха, и от того, другого. А сильнее, чем то, другое, ничего в жизни нет.

Да, мысленно согласился Роберт Джордан. Мы делаем то же самое с холодным сердцем, а они – нет, и так у них было всегда. Это для них как дополнительное таинство. Древнее, которое они исполняли еще до того, как с дальнего конца Средиземноморья к ним пришла новая религия, и от которого никогда не отрекались, только подавляли, прятали, чтобы снова явить его на свет во времена войн и инквизиции. Это народ аутодафе, акта веры. Убийство – то, что иногда приходится делать, но они относятся к этому не так, как мы. А ты, подумал он, разве ты никогда не был подвержен этой заразе? Разве не случалось с тобой такого в Сьерре? В Усере? В Эстремадуре за все то время, что ты там провел? Неужели никогда? Qué va, сказал он сам себе. Да каждый раз, когда ты взрывал эшелон.

Ладно, хватит этой сомнительной литературщины о берберах и древних иберийцах, признайся, что тебе нравилось убивать так же, как порой это нравится любому, кто стал солдатом по собственному выбору, независимо от того, говорит он об этом честно или кривит душой. Ансельмо это не нравится, потому что он охотник, а не солдат. Впрочем, и его не стоит идеализировать. Охотники убивают животных, солдаты – людей. Не лги себе, подумал он. И не делай из этого литературу. Ты давно этим заражен. И не пытайся очернить Ансельмо. Он – истинный христианин. Большая редкость в католической стране.

Но что касается Агустина, тогда я подумал, что это был страх. Естественный страх перед боем. Оказывается, не только. Конечно, теперь он, наверное, бравирует. Страх-то у него был. Я его страх рукой почувствовал. Ладно, хватит болтать.

– Иди взгляни, принес ли цыган еду, – сказал он Ансельмо. – Только сюда его не пускай. Он дурак. Сам принеси. И сколько бы он ни приволок, пусть тащит еще. Я голоден.

Глава двадцать четвертая

Теперь утро стало по-настоящему позднемайским: небо сделалось высоким и чистым, теплый ветерок обвевал плечи Роберта Джордана, снег быстро стаивал. Они завтракали. Каждому досталось по два толстых бутерброда с мясом и овечьим сыром, Роберт Джордан своим складным ножом нарезал лук и с обеих сторон обложил им мясо и сыр, заключенные между двумя ломтями хлеба.

– У тебя так будет разить изо рта, что фашисты на другом конце леса почуют, – сказал Агустин с набитым ртом.

– Дай мне бурдюк – я смою запах, – ответил Роберт Джордан, его рот тоже был набит мясом, сыром, луком и жеваным хлебом.

Никогда еще он не был так голоден. Набрав в рот вина, слегка отдававшего смолой от кожаного бурдюка, он проглотил еду, затем снова набрал полный рот вина, высоко подняв бурдюк, чтобы струя лилась сверху прямо в горло, донышко бурдюка, как и запрокинутая голова Роберта Джордана, при этом коснулись хвои маскировочных веток, загораживавших пулемет.

– Хочешь еще бутерброд? – спросил его Агустин, протягивая свой второй бутерброд поверх разделявшего их пулемета.

– Нет, спасибо. Ешь сам.

– Не могу. Я не привык есть по утрам.

– Ты в самом деле не будешь его есть?

– Нет, бери.

Роберт Джордан взял бутерброд, положил его себе на колени, достал из бокового кармана куртки, где лежали гранаты, луковицу и раскрыл свой складной нож. Сняв тонкий серебристый лепесток, загрязнившийся в кармане, он отрезал толстый круг. Внешнее кольцо оторвалось и упало, он поднял его, сложил пополам и засунул внутрь бутерброда.

– Ты всегда ешь лук на завтрак? – спросил его Агустин.

– Когда он есть.

– У тебя в стране все так делают?

– Нет, – ответил Роберт Джордан. – Там этого не одобряют.

– Рад слышать, – сказал Агустин. – Я всегда считал Америку цивилизованной страной.

– А что ты имеешь против лука?

– Запах. Больше ничего. В остальном он – что твоя роза.

Роберт Джордан с набитым ртом улыбнулся ему.

– Роза, – повторил он. – Ну, точно – роза. Роза – это роза – это лук.

– Лук действует тебе на мозги, – сказал Агустин. – Ты бы с ним поаккуратней.

– Луковица – это луковица – это луковица, – весело произнес Роберт Джордан и мысленно добавил: «Камень – это Stein, это скала, это валун, это галька».