По ком звонит колокол

– В эту луну появляются первые большие косяки сардин, – гнул свое тот, что стряпал. – В эту луну ловцы сардин снаряжают свои лодки, а скумбрия уходит на север.

– Чего ж ты во флот не пошел, раз ты из Нойи? – спросил капрал.

– Потому что в призывных списках я приписан не к Нойе, а к Негрейре, по месту рождения. А из Негрейры, которая стоит на реке Тамбре, берут только в армию.

– Не повезло, – сказал капрал.

– А ты не думай, что на флоте не гибнут, – сказал солдат, сидевший на койке. – Даже если в боях участвовать не доведется, зимой и у берега опасно.

– Хуже, чем в армии, все равно не бывает, – заметил капрал.

– Ты ж капрал, – сказал солдат, занимавшийся стряпней. – Разве тебе пристало так говорить?

– Да нет, – ответил капрал, – я имел в виду опасность. То, что приходится спасаться от бомбежек, ходить в атаки, лежать в окопах.

– Ну, здесь-то почти ничего этого и нет, – отозвался солдат с койки.

– Слава богу, – согласился капрал. – Но кто знает, когда нам снова это предстоит. Такая легкая служба, как здесь, не может длиться вечно!

– А как ты думаешь, сколько еще мы здесь пробудем?

– Не знаю, – ответил капрал. – Но хотел бы, чтобы до конца войны.

– Шесть часов на посту – слишком долго, – сказал солдат, готовивший еду.

– Пока метель не кончится, станем меняться каждые три часа, – сказал капрал. – Так будет справедливо.

– А чего это штабные машины тут разъездились? – спросил солдат, сидевший на койке. – Не нравится мне это.

– Мне тоже, – согласился капрал. – Ничего хорошего это не предвещает.

– И авиация, – подхватил кашевар. – Авиация – тоже дурной знак.

– Авиация у нас мощная, – сказал капрал. – У красных такой нет. Глядя на такие самолеты, как сегодня утром, гордость испытываешь.

– Видал я и красные самолеты, тоже штука серьезная, – сказал солдат на койке. – Эти их двухмоторные бомбардировщики – тот еще ужас.

– Да. Но все равно их авиация не такая мощная, как наша, – сказал капрал. – У нас непревзойденная авиация.

Так они беседовали, пока Ансельмо, стоя под снегом, наблюдал за дорогой и освещенным окном лесопилки.

Надеюсь, мне убивать не придется, думал он. Наверное, после войны за все эти убийства будут сурово карать. Если религии после войны не будет, то должны ввести какое-нибудь гражданское покаяние, чтобы все могли очиститься от греха убийства, иначе не будет у нас никогда правдивой и человечной основы для жизни. Убивать бывает нужно, я знаю, но все же это очень плохо для того, кто убивает, и я думаю, когда все кончится и мы победим, должно быть установлено какое-то покаяние для всех нас, чтобы очиститься.

Ансельмо был очень хорошим человеком, и, когда долго оставался один – а он проводил в одиночестве бо́льшую часть времени, – подобные размышления возвращались к нему снова и снова.

Интересно, что думает об этом Inglés? Он мне сказал, что его это не беспокоит. Но ведь видно, что он парень чувствительный и добрый. Может, для молодых это менее важно? А может, иностранцы или те, у кого вера другая, относятся к этому как-то не так? Но я думаю, что каждый, кто убивает, со временем делается жестоким, и еще я думаю, что убийство, даже когда оно необходимо, большой грех, и, чтобы искупить его, мы должны будем потом сделать что-то очень веское.

Уже стемнело; глядя через дорогу на светящееся окно, он стал охлопывать себя руками, чтобы согреться. Ну, уж теперь точно пора идти в лагерь, думал он; однако что-то удерживало его там, за деревом над дорогой. Снег повалил еще гуще, и Ансельмо подумал: если бы только можно было взорвать мост ночью. В такую ночь, как эта, ничего не стоило бы захватить посты и взорвать мост – и все было бы уже позади, дело было бы сделано. В такую ночь, как эта, можно сделать все, что угодно.

Потом он стоял, прислонившись к дереву, слегка притопывая, и о мосте больше не думал. С наступлением темноты всегда приходило чувство одиночества, а сегодня оно было таким острым, что внутри образовалась пустота, вроде как от голода. В прежние времена он прогонял одиночество молитвами и часто, вернувшись с охоты, много-много раз повторял одну и ту же молитву, это его успокаивало. Но после начала движения он не молился ни разу. Ему не хватало молитв, но он считал, что будет нечестно и лицемерно читать их втайне, он не хотел никаких поблажек и особого отношения к себе, не такого, как ко всем остальным.

Да, думал он, я одинок. Но так же одиноки все солдаты, и солдатские жены, и все те, кто потерял семью или родителей. Жены у меня нет, и я рад, что она умерла еще до начала движения. Она бы его не поняла. Детей у меня тоже нет и никогда не будет. Когда ничем не занят, я и днем чувствую себя одиноким, а уж когда наступает темнота, одиночество становится невыносимым. Но есть у меня то, чего не может отнять ни человек, ни Бог, – я знаю, что честно потрудился на благо Республики. Я не жалел сил, чтобы наступили хорошие времена для всех нас. Я делал все, что мог, с самого начала движения, и не сделал ничего такого, чего должен был бы стыдиться.