По ту сторону грусти (СИ)

Замерла.

Она боялась, что над ней посмеются. Одному любопытному из Харькова прислала как-то - он и спросил: "Эмм... и с каким настроем это надо читать?". В его словах уже ощущалось недоумение и издёвка. И не то, чтобы Алеся написала плохо. Она написала смешным нелепым языком, негодным для выражения великого и который в принципе нельзя воспринимать всерьёз. Конечно, можно любую такую язву записать во враги народа (своего, естественно, а не в отвлечённом смысле) - но след-то на душе останется.

Алеся молчала. И Юрий Владимирович тоже. А потом сказал задумчиво:

- Как хорошо. А у тебя и правда талант. И язык ещё такой интересный, оказывается - странный, но красивый... Жаль вот, Громыко при мне ни разу так не разговаривал - а ведь он вроде знает, он же тоже из ваших?

Алеся просияла:

- Конечно!

- Жаль, что ты раньше так отнекивалась и читать не хотела, - вздохнул Андропов. - Когда я ещё твои стихи услышу?

И Алеся читала ему весь вечер. А перед прощанием он сам сунул ей в руку какой-то листик, она развернула посмотреть, а Андропов чуть не вскричал, по-мальчишески горячо:

- Нет-нет-нет! Не сейчас! Пожалуйста, не сейчас. Когда домой придёшь.

Алеся залилась краской и пожала плечами. Ну что же...

Утром она обнаружила на тумбочке белый плотный листок, сложенный вчетверо, и расправила. И пока разбирала этот размашистый, округло-стелющийся почерк, на лице расцветала улыбка. А потом она и вовсе выбросилась из кровати, взметнув одеялом, как плащом тореадора, и на кухню не пошла, не побежала, а попрыгала галопирующим подскоком - от избытка чувств.

Ты явишься из ниоткуда

В мундире чёрном, точно враг,

А после осветишь улыбкой

И снова канешь в полумрак...

Загадка вся, противоречье,

Меня сразила ты смятеньем,

И покорила безвозвратно:

К тебе души моей стремленье.

Одним лишь тёплым своим словом

Ты лечишь горесть, милый друг,

Одним касанием легчайшим

Избавишь от тоски и мук.

Я не прощу себе измены

Той, что всю жизнь я берегу,

Но и тебя терять так страшно!

С тобой расстаться не могу.

Это было так классично и мечтательно, так наивно, трепетно, так напоминало стихи из старинных альбомов, что у Алеси предательски защипало в носу. А ещё - какая предельная откровенность в последних строках, вот его отношение как есть...

При следующей встрече они оба ничего не сказали. Юрий Владимирович только посмотрел вопросительно - а Алеся молча его обняла и кротко поцеловала в губы.

А в другой раз они обсуждали разные приёмы, да кто как красуется, что для этого делает, обсуждали и Алесиных современников, и Бродского, она успела его три раза обхаять и два раза похвалить, потом перешли к стихам самого Юрия Владимировича. Он немного смутился, пожал плечами с улыбкой, да что тут рассказывать, потом разговорился. И оказалось, что творческие переживания у них с Алесей практически одинаковые: и боязнь упустить мысль, и желание вложить её в изящную форму, и бессознательный поиск этих форм и ритма между делом, и внезапное желание что-то записать. А когда нет бумаги под рукой - так и ходишь с этой рифмой весь день, как дурак, повторяешь, повторяешь, словно пришёл в магазин и авоську забыл, всё в руках неси.

А при расставании Юрий Владимирович снова передал ей листок. Алеся без слов взяла его, не развёртывая.

А вот это стихотворение было уж совсем неприличным.

Меня учили отрицанью,

И я не верил никогда.

Но тут явилась ты невольно,

Как путеводная звезда...

Не в силах я забыть все клятвы,

Но не могу кривить душой:

С тобой и в Бога я поверю;

И прошепчу я: "Ангел мой..."

Алеся спешно положила, почти бросила, листок на стол и прижала руки к щекам. Они горели - что и требовалось доказать.

Это было уже слишком. Оба стихотворения были сентиментальны и чисты, но через эту ясную прозрачность проглядывали всё же и трещинки, и пузырьки, как бывает то в стекле или во льду. Делать неутешительные выводы - к этому у Алеси был особый дар. И здесь вместе с трогательной негой сердца её касался тонкий ядовитый шип: в изумлении перед их несхожестью не было ничего удивительного, но в обоих случаях она оказывалась провокатором и разрушительницей устоев.

С одной стороны, ничего страшного. Когда-то из-под пера Андропова вышли получившие потом известность строки: "И пусть смеются над поэтом, И пусть завидуют вдвойне, За то, что я пишу сонеты Своей, а не чужой жене". Но вот уж тут придраться не к чему: Алеся-то не жена. И не то, что чужая - а вообще ничья.

А эта неожиданная ангельская тема? Очевидно, старомодная образность, такая чисто "альбомная" чувствительность - законы жанра. Кроме того, вопрос стиля. И почему б ему за годы необычных встреч и сокровенных разговоров не проникнуться её духом, её чувством прекрасного? Ни о каком обращении речь не идёт.