По велению Чингисхана

И вообще, в гнезда всех их в эти дни просачивается вода сомнения, если не страха, ведь гур хан уже весьма стар. Привыкшие к бессчетному богатству, бесконечному изобилию, не волновались раньше за его могучей спиной ни по какому поводу и теперь вот сильно встревожены. Ибо впервые почувствовали реальную угрозу скорее своему, а не государственному благосостоянию.

– А-а, вот какие вы, оказывается? – хочется позлорадствовать ему над своими людьми. – А то привыкли не думать о дне завтрашнем, ни за что не отвечать, разжиревшие скоты…

Но не стоит даже что-либо говорить им об этом, ругать, заставлять думать – сразу начнут ныть, жаловаться: «Зачем заставляешь гадать заранее о том, что еще не настало, не пришло, завтрашнее само станет ясным завтра…»

И имеет ли право животное существование этих благополучных, не понимающих своего несчастья существ называться настоящей жизнью? Впрочем, ведь это он сам, похоже, сделал их такими, сам брался за любое, даже и мелкое дело, понемногу приучая их к безответственности и не замечая того за собой, – а теперь спохватился… Но поздно! Корень беды в нем самом. Ибо с его смертью из-за этого может обрушиться все славное здание Ила кара-китаев, ибо столько лет держалось на прозорливости и благоразумии одного единственного человека. Никчемные, недалекие людишки, которых он сам возвысил! Что они сделают со страной? Бедный, бедный мой народ!..

* * *

Две старшие дочери гур хана, едва выйдя замуж, с первого же дня сами захотели отделиться, уехать в другие улусы. Зятья же, хоть и военачальники уровня мэгэнэев, оказались довольно бесхребетными личностями, исполнительными, рьяными даже, но лишь по указке, по приказу. Бедняги ничего, кроме как воевать, не умеют и не знают, думать не любят. Оказывается, сколько ни бейся, сколько ни учи, ни наставляй человека, по природе ограниченного умом, все равно почти невозможно развить его, вырастить в нечто большее.

Зато младшая дочь Кункуй очень уж бойка, ей бы мальчиком родиться – к радости отца. Ее быстрый ум, способность мыслить широко никак не укладываются в женское естество. А теперь вот сблизилась с тибетскими ламами, перешла в буддистскую веру.

К тому же сошлась с ханом без ханства, бродягой – Кучулуком. Более того, презрев все обычаи и порядки, перешагнув через гордость даже, сама нашла его, можно сказать – сама за ним бегала…

А парень-то, судя по первым уже встречам, по поведению, да и по крови своей, наследственности, не из тех был, кто слишком уж поддается, подчиняется женщине. И все его предки были известны упрямым, независимым, подчас жестким и грубым нравом.

Когда был зажат нуждой, бродяжничал в изгнании, казался он другим, конечно: скромным, пожалуй, даже уступчивым, хорошо сознающим свое положение. Но стоило ему выпрямиться, освоиться в своей новой силе, как вышло наружу все затаенное родовое, подавленное до поры до времени…

Нет, все же Кучулук – настоящий мужчина, ничего не скажешь. Гур хан и сам диву дается, как нежданно-негаданно вдруг стал ему зятем он и, следовательно, сегуном. Хочется по привычке сослаться на волю вышних, на судьбу, очень уж вовремя и к месту вынырнул, вышел откуда-то из глубины степей этот человек.

* * *

А было это осенью Года Бичин – Обезьяны (1212 г.).

В тот год природа была полна силы и обильна как никогда. И теперь при спуске с горы открывалась картина поистине прекрасная: на золотом фоне листвы играло множество других красок – багряных, густо-коричневых, лиловых, – создавая неповторимые сочетанья свои, бодрило глаза и душу.

Кучулук в сопровождении трех сюнов спускался вниз с горы Саджагай, подъезжая к близкому уже становищу гур хана, готовясь к встрече, на которую пригласил его хозяин Ила.

И вдруг, переходя овраг, чтоб сократить путь, они спугнули небольшое стадо куланов и следом услышали гневные окрики… да, перешли дорогу загонщикам, похоже.

– Да тут охота, кажется…

– Видать, дичь чью-то спугнули, помешали, – сказал Кехсэй-Сабарах, пристально следя за тем, как стремительно скачет в их сторону какой-то молодой человек, судя по одежде – порученец.

– Видно, ханские… Что же делать, может, съездишь, умилостивишь их? – сказал Кучулук.

– Конечно, могу и я… Но подумай сам, если его приближенные станут рассказывать ему, что ты, расстроив большую охоту, направил к ним какого-то своего слугу… Не сочтет ли он это за пренебрежение?

– Да? Что ж, тогда поехали вместе… – Кучулук подстегнул и направил коня навстречу всаднику, к людям, увиденным в долине, отсюда казавшимся зернышками разноцветного проса.

Предположения старого человека оказались правильными. Как выяснилось, они поневоле прервали охоту самой Кунхуй-хотун – младшей дочери гур хана Элия Дюлюкю.

Хотун встретила их гневно, раскосо-продолговатые глаза ее так и сверкали, метали молнии. Но при виде молодого хана, почти сверстника своего, заранее виновато опустившего голову, в глазах ее черных замелькали озорные огоньки.