По велению Чингисхана

– Ты… Никому другому это не под силу, никого другого не послушаются. Только великий султан Мухаммет может всех убедить и объединить.

– Хм… Ну, пусть буду я. Но согласится ли с этим Кучулук?

– Поскольку единственным объединителем являешься ты, убедить его тоже должен ты. И я, в меру сил своих, тоже буду всячески способствовать этому.

– До сих пор договориться о чем-либо еще не удавалось… – Султан поглаживал рыжую с проседью бороду. – Пока на ханском ковре сидит выживший из ума от старости Дюлюкю, я не имею возможности говорить с Кучулуком, как с правителем… Да, все наши договоры могут просто повиснуть в воздухе.

– Нет-нет, этого не будет. Бедняга старик действительно одряхлел, но слова зятя для него закон. И монголов боится не меньше. Так что он не помеха, и если ни во что не вмешивается сейчас – а это именно так, – то и пусть сидит себе на своем месте…

– Нет, Кучулук обязательно должен стать ханом. Как могу я, правитель своей страны, договариваться с сегуном войска другой страны? Сам посуди, смел бы ты при жизни Тайан-хана вести переговоры с ханом чужого народа? – Султан пронзительно глянул ему прямо в глаза. – Только полновластие дает силу и право на это!

– Времена тогда были другие… А с ним, временем, меняется подчас все: и обстановка, и законы, и правила ведения дел. Такова жизнь… Кучулук теперь только по должности сегун. На самом же деле все бразды правления Кара-китайского ила – в его руках. А смещение им гур хана будет равноценно потере чести, обречению вековому позору своего имени, – решительно отрезал Кехсэй-Сабарах. – Как китайцы говорят – потере лица…

Хотя султан прекрасно знал, чем кончится разговор о судьбе Дюлюкю, и понимал, что на такое осуществление его давнишней мечты они не пойдут, но был опять удивлен откровенностью и резкостью ответа. Все-таки еще дикари они, степные ли, горные… Не имеют тонкой арабской выучки, арабской культуры витиеватых иносказаний, дипломатических околичностей и условностей, языковой изощренности, и потому их прямые и простые речи пресны и скучны, грубы на слух и по смыслу.

– Хорошо, оставим это, – сказал султан, помолчав. – А про монголов много разных слухов да рассказов слышал и я. Но все они, в основном, кажутся слишком уж преувеличенными, подсказанными ложным страхом. Поэтому считаю ненужным и преждевременным делать какие-то, тем более поспешные, выводы до тех пор, пока сами не убедимся, не испытаем на опыте, не увидим собственными глазами. Обстановка еще довольно неопределенна.

– Кидане и найманы уже убедились… – «Что ж, пришло время ответа на еще не заданный им здесь вопрос, – подумал со скорбью старый воин. – Если для него, видите ли, еще неясно всё, неопределенно, то тебе-то уже всё понятно…» – И если я смогу еще выйти на поле сражения, возглавить или часть, или все войско, то только против монголов. Да, – твердо повторил он под испытующим взглядом султана, – только против них. Других врагов у меня нет и быть сейчас не может… Кучулуку же я передам все услышанное от тебя как есть.

– И ты до конца высказал свое мнение? Свои сомнения в отношении нашего союзничества?

– Сомнения разрешимы, если захотим. А мое мнение – простое. Как человек с нелегким опытом, много сил и знаний отдавший военному делу, я пытаюсь всех предупредить, убедить, что многие наши беды происходят по причине промедления, упущения выгодного, нужного момента. И, кажется, вы здесь с этим не вполне согласны…

– Но гораздо больше может быть нехороших последствий от решений, принятых поспешно, под впечатлением каких-то общих слухов, страхов и предположений… Давайте усилим свою разведку и чаще станем посылать друг к другу гонцов, обмениваться сведениями. Не будем с них спускать глаз – и думать, как нам, при необходимости, объединить силы…

– Что ж, и это нужно… – Кехсэй-Сабарах крякнул и замолчал.

Чем можно убедить человека, который считает, что знает и понимает все на свете, и на весь мир смотрит свысока? Ничем… Он нисколько не сомневается в своем даре предвидения. Он никогда не ошибается, потому что он истово верит в свою избранность Аллахом… Волей-неволей вспомнишь опять одного такого правителя, сидевшего в кандалах, недоумевая, что Господь Бог не вызволяет их, своих людей, из рук каких-то степных бродяг…

Хоть и волен правитель распоряжаться судьбой простых людей и, более того, целых племен и народов, он тоже человек, имеющий ранимую и мятущуюся душу, смертное, подверженное земным скорбям тело. А его лживое и коварное окружение десятки лет с утра до ночи наперебой твердит, внушает ему: «Ты величайший из великих!», «Ты земное отражение Бога, его опора, его указующий перст!», «Бог через Тебя управляет земной жизнью, так что слово Твое – слово Бога, Твои деяния – Божьи деяния!..» И в конце концов, любой, даже и умный и благорасположенный человек начнет понемногу верить в свою исключительность.

Вот отсюда, видно, и начинается тяжкий грех перед Богом: обожествление земным человеком себя самого и, тем самым, его вольное-невольное соперничество с Богом…