Что это всё сон, неправда и кошмар, что так нельзя, неправильно и несправедливо…
Усмешка проводника горчит так, что, кажется, ему самому сводит скулы.
– Я не Бог, – шепчет он чуть слышно. – Я всего лишь проводник. Я только провожаю… и иногда исправляю.
– Так исправь! – с жаром требует, умоляет, кричит Наташа, вцепившись ему в плечо. – Это ведь неправильно – вот ТАК! Исправь!
– Ты уверена?
Красивое лицо с некрасивой дырой.
Азартный оскал Андрея.
Выстрелы и крики.
– Да! Сто тысяч раз – да!
Мальчик смотрит уже не на Наташу, а куда-то поверх неё. Беззвучно шевелит побелевшими губами, и едкий, пахнущий пороховой гарью ветер треплет его некогда зелёный шарф, ерошит седые волосы, выбивает слёзы из глаз.
А потом становится тихо-тихо.
Отражение на зыбкой глади воды застывает на мгновенье…
И разбивается. Разбегаются по воде круги, восточный мужчина медленно поднимается с земли и растягивает в усмешке тонкие губы, глядя, кажется, прямо Наташе в глаза.
Сквозь дыру в его голове Наташа видит дальние пики гор – а ещё серые многоэтажки, оседающие от взрывов, самолёт, падающий на город чёрной кометой, зарево пожаров и отблески сирен, хотя ничего подобного в этом лесном краю вовсе нет.
А потом с отвратительным хлюпаньем и хрустом дыра затягивается – мозг, череп, мышцы, кожа… последним откуда-то изнутри, чавкнув, вылезает глазное яблоко, и хотя второй глаз давно смотрит в другую сторону, зрачок этого продолжает сверлить Наташу.
Её тошнит.
– Третий! – внезапно оживает рация у Андрея, а вместе с ней и весь мир. Как и раньше – люди мечутся, укрываясь в развалинах, мелькают вдоль дороги тени… только стрельбы пока нет.
– Мимо, – зло огрызается Андрей.
– У нас тут гости незваные. Уходим.
– Вас понял.
…Снова тряский автобус, шорох радиостанции, голос давно ушедшей рок-звезды. Запах табака – и чего-то ещё, сладковатого и скорбного, как кладбищенский мраморный ангел.
У Наташи трясутся руки, а в горле огромный, колючий, не дающий дышать ком.
Седой проводник угрюмо смолит свою сигарету.
Автобус так подкидывает на ухабе, что Наташа заваливается вбок – прямо на радиостанцию, задевая какую-то ручку. Цой смолкает на полуслове. Треск помех становится всё громче, всё плотнее, и в нём постепенно проступают голоса – десятки разных голосов разных эпох:
– Веду огневой бой, веду огневой бой…
– Я Дуб-18, я Дуб-18, База, приём…
– Вызываю огонь, квадрат такой-то…
– Дальнейшее продвижение невозможно, занимаем оборону…
– Первый, первый, я триста пятый. Коробочка дошла, коробочка дошла, «чехи» её подбили нах… Парни, кто остался, с нами.
– Держитесь, пацаны! Прорвёмся мы к вам. Прорвёмся!
– Вертушки! Пусть вышлют вертушки!
– Эй, кто меня слышит! Приём! Кто-нибудь! Прекратите обстрел, прекратите обстрел, здесь свои! Кто-нибудь! Приём!
– Двадцать первый, ответьте, приём! Сорока-21, Сорока-21, приём, приём!..
– Варяг, Варяг, держись, мать твою, держись! Вы должны продержаться!
– Хватит, – это говорит уже проводник. Забрался с ногами на переднее кресло, перевесился через спинку, сердито щёлкает рычажками.
Голоса замолкают.
– Думаешь, ты что-то исправила? Сделала мир лучше? Спасла невинных от смерти?..
Визг тормозов, запах гари, табака… и ладана?
От резкой остановки Наташу бросает вперёд, на сердитого мальчишку.
– Думаешь… мне просто?! – всхлипывает он, уткнувшись ей в плечо. – Мотаться вот так, проводником на этой грёбаной тарахтелке и мучительно искать, где можно хоть что-то ИСПРАВИТЬ?! Хоть кого-то провести – туда и оттуда… Не ошибиться, пуская камешки по воде. Не разбить отражение на осколки… Если бы Авель был жив! Если бы Каин одумался! Их бы сыновья играли вместе…
Наташа растерянно гладит его по голове, перебирает седые пряди.
Что она может сказать?
Наконец мальчишка судорожно вздыхает, вздрагивая всем телом, шмыгает носом и отстраняется.
– Иди, – повторяет он. –
И Наташа идёт.