По всем частотам. Сборник

Калека. Однорукий урод. Попрошайка.

Сами вы уроды. Лучше сдохну, чем унижусь до попрошайничества.

Ур-роды…

Простите. Вырвалось. Я же псих со справкой, что с меня взять. ПТСР – четыре буквы, под которыми скрывается очень много всего чёрного, грязного, больного…

Ладно, о чём бишь я? А, о переулке.

Я его нахожу в любом городе. Бегу от него, уезжаю, а ноги сами приносят. В нём всегда идёт дождь, не знаю, как другие люди это не замечают – он начинается с первым шагом в косую тень домов. Может, дождь идёт только для меня? А что, я же не встречал здесь ни одной живой души. Мой личный переулок… Сырой, холодный и грязный – ну прям как я.

Сегодня здесь серой завесой висит противная морось, просачивающаяся сквозь бушлат с той же лёгкостью, с какой вода проскальзывает сквозь пальцы… даже тех, у кого есть эти самые пальцы в количестве положенных десяти штук. У меня-то их ровно вдвое меньше. Можно сказать, «на обе руки», хе…

Чёрт, так остатки сигарет промокнут. Надо бы валить отсюда, но… Как бы меня ни раздражал этот сырой переулок, чужие взгляды раздражают сильнее. А здесь хоть никто не пялится украдкой.

Присаживаюсь на ступеньки ближайшего крыльца. Затягиваюсь сигаретой, медленно, маленькими выдохами выпускаю дым. В носу защипало. Чихнул… полегчало.

Сижу, курю и никуда не тороплюсь. Всё равно в Питере никого мокрым видом не удивишь, на то он и Питер.

Не люблю я «град Петра Великого», эти беззубые челюсти бывшей столичной кокетки, которые всё пытаются меня проглотить, пытаются, шамкают невнятно… Раз уж на то пошло, я ненавижу все города планеты. Потому что внутри каждого для меня живёт он – чёрный город Грозный.

Нет, я ещё не до конца шизанулся, чтобы бредить наяву и не отличать реальность от прошлого, но порой это сильнее меня. Знаю я, с какой болезненно-любопытной брезгливостью вы смотрите, когда я застываю на улице посередине движения: сломанная кукла, сгорбившийся однорукий калека в заношенном бушлате, вдруг увидевший в сплетении улиц город, который предал… Ненавижу.

Ненавижу себя.

Повторяю это вслух, но легче не становится.

Запрокидываю голову к небу – узкая щель низких туч между ломаными линиями карнизов. Не глядя тушу сигарету о ступеньку, бросаю тут же. На лице оседает морось. Чувствую себя десятилетним пацаном, которому ещё можно вот так сидеть и отчаянно сопротивляться собственным мыслям…

Кажется, девушки любят говорить, что «дождь скрывает слёзы», но я плакать разучился очень, очень много лет назад. Давно во мне эта функция перегорела, ещё в детстве, когда батя помер… Тогда я поклялся себе, что никогда и ни за что не брошу мать. Что нас ничто не разлучит. Мальчишка… о собственном государстве не подумал.

Не помогли ни гимназия с её латынью, историей и уроками бальных танцев, ни бывшие батины друзья, и без того быстро исчезнувшие с горизонта… «Из глубинки» сложно поступить в хороший ВУЗ, а я гордый был – жуть. Думал, гений. С латынью и танцами. Недолго, правда, думать вышло – в армии свои «танцы».

Ещё сигарета – последняя. Пачка комкается и отправляется к предыдущему окурку. Морось сгущается, в ушах звенит – бывает.

Было. Уже было…

И та же морось мешалась со снегом и сажей, оседая на лице.

…Собственный вопль доносится из невероятной дали. Больно. Страшно – до рвущего грудь крика. То ли молитва, то ли мат, я не знаю, что ору.

Мать, мать, мать Пресвятая Богородица…

Где верх, где низ? Перед глазами – небо, низкое серое небо, косматые тучи, морось и сажа. Совсем рядом, надо только податься вперёд и опрокинуться в него. Как в детстве с обрыва в воду… И забыть про реальность, навсегда забыть.

Реальность зло шипит помехами, сквозь которые – мат и монотонное: «Двадцать первый, ответьте, приём! Сорока-21, Сорока-21, приём, приём!..»

Потом это стихает. Остаётся боль. Морось. Хлопья сажи. Сгоревшие машины. И люди… Вернее, они уже не люди – так, изломанные куклы. Они не имеют никакого отношения к жизни, не имеют права иметь, потому что если принять, что они – были живы, то…

Смерть.