Под грозой (сборник)

ноги, красивая голова, гладкая шерсть. По всему

видно было, что Мальчика прежде берегли, холили,

как дорогую лошадь, а потом бросили в шахту,

и он здесь захирел.

Мальчик был зол, жаден, драчлив и часто ссо-

рился с соседями из-за корма. Антошка не долюб-

ливал Мальчика за его злость и жадность, за

щегольской, помятый вид.

— Это у нас панич,—говорил он дяде Ивану

про Мальчика.

— Благородной крови,—усмехнулся Иван. —

Прежде самого хозяина возил, а теперь тачки

с углем таскает.

И добавил задумчиво:

— Так оно часто и с людьми бывает.

Больше всех Антошка любил Бычка и Ласточку.

С Бычокм они были приятели. Такой он простой,

спокойный и смешной в своей неповоротливости.

И куцый хвост даже идет к нему и шершавые

ноги... Хорошо на такой коняге в ночное ездить.

Шибко не бежит, зато и не растрясет. И не уйдет,

не обманет: будет себе мирно травку щипать—

и треножить не надо.

Ласточка немного беспокойная, но тоже лошадь

хоть куда. Любит она свежее сено, да и все они

любят. Слышат по запаху, когда привозят новые

вязанки, оглядываются, шевелят губами, смеются.

Должно быть, от свежего сена пахнет простором,

свежим воздухом, солнцем, и эти тревожные запахи

напоминают о зеленых лугах, о сочной росистой

травке, о вольных пастбищах в летние ночи или

на зорьке...

Антошка заметил это и всегда с удовольствием

давал лошадям свежего сена. Ему нравилось смо-

треть, как они жадно убирают его крепкими зубами

и тычут в него мордами, словно наслаждаясь его

тонким, чистым запахом.

«Бедняги»,—думал он, подкладывая охапку за

охапкой.— «Только и радости, что свежее сено,

а все остальное не для них».

И любовь к этим тощим, заморенным клячам

у него росла, и казалось ему, что дышит он с ними

одним духом, томится одними желаниями.

VI.

В субботу, в полдень, в шахте случилось

несчастье.

В одном из забоев обвалилась плохо укреплен-

ная порода и придавила шахтера. Случилось это

почти на глазах у Антошки. Он возвращался

с пустым вагончиком от ствола шахты. Вдруг гро-

хот, гул, а потом слабый, протяжный крик. Замета-

лись в темноте огоньки —туда, сюда, испуганно, бы-

стро; послышались голоса, топот и шарканье ног.

Антошка обмер. Ему подумалось, что возрва-

лась гремучка и сейчас по шахте пронесется ураган

пламени и дыма. Но было спокойно, и только мель-

кали огоньки и слышались голоса. Антошка погнал

быстрее лошадь. Вот и забой,—кучка шахтеров

наклонилась, гомонит. Стоны идут тихие, мучи-

тельные; от них и страшно, и больно. Точно тер-

пугом по душе водит.

— Наверх его, в больницу, —- послышались

голоса.

Заколыхались, расступились. Подняли что-то

бессильное и темное с земли. Поднесли к вагон-

чику, положили. Бедняге повредило ноги и спину.

— Погоняй,—крикнули Антошке.

Антошка дернул за повод Бычка, вагон пока-

тился по рельсам. Стоны затихли. Группа шахтеров

шла за вагончиком, тускло блестя огоньками; лица

были темные, хмурые. Пахнуло на всех ужасом

шахтерского труда, беспощадной властью темной

враждебной земли...

Антошка несколько раз оглядывался, видел

качающуюся голову, высунувшуюся из тележки,

и ему казалось, что он везет мертвеца.

У ствола, где бегают клети, увечного вынули из

вагончика и положили в клеть. Он уже был без

памяти. Клеть вздрогнула, тихо поднялась

и исчезла в темноте.

— Что он, из пришлых?—спросил кто-то.

— Нет, тутошний,—ответил чей-то голос.—

Семейный. Не выдержит, бедняга. Ноги, как

в ступе, потолкло.

— Заработал!..

— Эх-хе-хе! Жизнь наша!..

Поговорили и разошлись. Антошка повел

лошадь к забою. Он дрожал, все в нем как-то похо-

лодело, замерло и только глубоко внутри шеве-

лился ужас перед совершившимся. Он заглянул

в вагончик и отпрянул: там стояла лужа крови.

И на минуту все поплыло у него перед глазами—

и дальние огоньки, и темные ряды крепей вдоль

галлереи, и темнота. Он зашатался и чуть не упал...

Все время Антошке мерещилась голова изуве-

ченного шахтера и стояли в ушах стоны его—

тихие, мучительные. Антошка опасливо смотрел на

своды шахты—черные, неровные, покрытые впа-

динами и выступами, местами закрепленные дере-

вом и камнем, и каждый дальний шум и грохот

заставлял его вздрагивать и озираться. Прежде он

не боялся, а теперь стало страшно земли. Слепая

и темная, она полна вражды к человеку за то, что

он своими ударами тревожит ее немую, веками

лежавшую в безмолвии, глубь. А человек—точно

букашка, не больше. Тут их в шахте триста чело-

век, а случись несчастье—пожар или взрыв — и все

погибнут, как мухи, всех загребет в свои лапы

смерть.

И Антошка ждал и не мог дождаться часа, когда

начнут шабашить. Наконец, работы окончились,

и шахтеры стали подыматься наверх. Стал соби-

раться и Антоша.

Дядя Иван отпустил его с напутствием.

— Гляди, хлопче, гуляй хорошо да ворочайся

завтра вечером беспременно. А то больше не пущу,

тут тебе будет и крышка.

— Ворочусь, дяденька, точка в точку,—говорил

Антошка обрадованным голосом.

Он не побежал, а полетел к выходу, забыв

и о страхах, просунулся меж шахтерами, юркнул,

как мышенок, в клеть и прижался в уголке. Захлоп-

нулись дверцы. Клеть сорвалась с земли и стала

подыматься.

VII.

Обманчивое ощущение не под'ема, а спуска

куда-то еще ниже в темноту, шум, свист, брызги—