Под грозой (сборник)

огне плавилась встревоженная Антошкина душа.

Таинственно шептались о чем-то сухие тра-

винки и вздыхала тяжело и печально темная земля.

XI.

Время тянулось в шахте медленно, однообразно.

Сменами рабочих отмечалась смена дня и ночи, и

трудно было, не выходя из шахты, установить пра-

вильный счет дней. Так проходили недели, по

четырнадцати смен в каждой, а из них складыва-

лись месяцы.

Настала зима, выпало много снега, стояли звон-

кие колючие морозы, часто были в степи сильные

метели, наворотило всюду громоздкие сугробы, а

здесь, в шахте, все было по-прежнему: ни зима, ни

лето, ни холод, ни тепло, а одна только пыльная

душная темнота... И казалось, что это была не

жизнь, а сон, затянувшийся надолго, и часто хоте-

лось сделать усилие, отогнать от себя темные виде-

ния ночи и проснуться.

Антошка привык к шахте и стал спокойнее. Что

поделаешь? Надо работать. Не он один, все так...

Пройдет зима, там и весна пробежит незаметно,

а на Троицу они получат расчет и поедут на

родину.

Антошка часто думал в шахте о доме. Когда

жил дома, не казалось все таким близким, родным.

А вот теперь встанет перед глазами лицо матери,

или родная хата, или угол двора с темным обдер-

ганным навесом— и станет так грустно и больно, и

таким теплом от них повеет... И ничего ведь осо-

бенного не было дома. Бывало и голодно, и хо-

лодно, жили они бедно, случалось получать толчки

и колотушки, и плакать не раз приходилось... А вот

все забылось—и слезы, и обиды; осталась только

одна тихая дума, что там далеко, под Тулою, есть

родное село и дом в нем, и мать, и сестры.

Чаще всего вспоминалось Антошке домашнее,

когда он лежал на сене. Может быть, это травинки

луговые навевали своим шелестом такие воспоми-

нания, но дом вспоминался ярко, живо,— и двор, и

улица, и большая широкая река. Как живые, вста-

вали лица матери и сестер. У Антошки две сестры,

старшая и младшая, и он между ними, как калачик

в печи. Старшей шестнадцатый год, она рослая,

краснощекая, русая—в отца; она уже ходит по

праздникам в сарафане, в лентах и поет на улице

звонким голосом—через год невеста. А младшая,

Анюткой зовут, худенькая, как цыпленок, нос длин-

ный, а волосы темные, и вихры торчат, как у

Антошки, говорит, как горохом сыплет,—быстро-

быстро и задорная— страсть. Всякого затронет,

передразнит,—вот бы ее сюда, на шахту. Со всеми

бы перегрызлась, из синяков бы не выходила...

Антошка с сестрами в дружбе, но с Антюкой часто

грызется, хотя и любит ее больше, чем старшую.

А мать у Антошки спокойная, справедливая, не оби-

дит напрасно; весь день на ногах, за работой, и не

кричит, не сердится, только Анютке часто достается

за длинный язык да за проказы.

«Как-то они там теперь?—думает Антошка.—

Вспоминают ли меня? Чай, и не снится им, что я

под землей живу, света белого не вижу...»

И многое еще вспоминается Антошке: рыжая

лошадь Зорька, простая и смирная, как Бычок;

школа, куда Антошка ходил два года; учитель

Андрей Антонович, низенький, в очках, с проседью;

школьные товарищи—Антошка между ними не

последний был. Эту зиму они кончают, экзамен

сдавать будут, а Антошка вон в какую школу

попал... Вспоминаются поля с глубокими оврагами,

река с низкими песчаными берегами, лес на той

стороне... Как хорошо было переплыть на лодчонке

реку и нырнуть в гущину леса! Сто раз там бывал,

а всегда увидишь что-нибудь новое: дерево особен-

ное или гнездо птичье, полянку, какой раньше не

видел... Хорошо было рыбу в реке ловить, купаться,

валяться на песке на берегу, а потом опять в воду...

Все, все перед глазами, как настоящее, движется,

пахнет, живет,—только в руки не дается... И у

Антошки даже защемит в душе, когда он вспомнит,

что все это далекое, обманное, а настоящее, это—

темнота, гремучка, шорох травинок и вздохи земли.

Раз, а то и два в неделю Антошку подымали

наверх— отдышаться на чистом1 воздухе, помыться

в бане, похлебать горячего варева. И он с наслаж-

дением проводил наверху время и каждый раз с

большой неохотой возвращался в шахту.

Он уже освоился с расположением шахты и

часто в свободные минутки бегал по галереям, от

забоя к забою, где работали шахтеры. Жутко было

бежать по штрекам, особенно, если не было побли-

зости огоньков. Казалось, что кто-то гонится по

следам, хочет поймать, и страшно было огля-

нуться—вот-вот, казалось, протянется мохнатая

черная лапа и схватит за шею... А остановишься,

послушаешь— и тоже страшно. Шепчется о чем-то

с землей душная темнота. Шорохи, стуки, шопоты

так и носятся, так и лезут в уши. Там прокатилось,

там зашуршало, там запырхало— точно в темноте

живут и движутся тысячи невидимых тварей. Ухва-

тишься рукой за столб, подпирающий своды, а он

мокрый, скользкий, как змея, и дрожь побежит по

телу, как будто прикоснулся к чему-то живому.

Крикнешь для храбрости, а вдали что-то откли-

кается, глухо, печально,—и кажется, что это голоса

убитых, задавленных в шахте, и станет еще страш-

нее... И, постояв, Антошка, с бьющимся сердцем и

мурашками по спине, пускался во всю прыть по

шахте к виднеющимся вдали огонькам.

В забоях, где работали шахтеры, бывало иногда

занятно. Люди копошатся, как муравьи. Иной за-

поет, чтобы веселее работалось, только как-то не