Под кожей – только я

Тем же вечером, пока Флик неумело возил по тощим недвижным рукам и ногам Тео влажной губкой, обмакивая ее в таз с мыльной водой, а дородная сестра хмуро следила за ними, привалившись к дверному косяку, Тео поделился с приятелем планом побега. Он просчитал все: в четверть десятого медсестра покидала свой пост, и на дежурство заступала ночная сиделка. Она тихо позвякивала спицами, вывязывая бесформенное бордовое полотно. Иногда она, сокрушенно качая головой, распускала петли, сматывая в клубок волнистую пряжу, похожую на быструю лапшу. Из-за толстых стекол очков в черной пластиковой оправе она напоминала задумчивую глубоководную рыбу, которая подслеповато щурилась на свет настольной лампы. Но за долгие годы ночных дежурств ее слух приобрел невероятную чуткость, позволявшую расслышать крошечную заминку дыхания в беспокойном сне больного прежде, чем это высветят датчики на экране. Тео который наблюдал за ней сквозь полусомкнутые ресницы, она напомнила блеклую, точно припыленную, ночную бабочку, которая выползла из древесной щели и замерла в свете полной луны. За десять минут до полуночи она с легким вздохом поднималась со своего места, чтобы принести кипятка и заварить травяного чаю.

«Ее не будет минуты две, не больше. Ты должен открыть шкафчик, где хранятся лекарства, — скомандовал Тео Флику, который примостился на жесткой кушетке у окна. — Найди снотворное — маленький белый тубус с зеленой крышкой. Да, это он. Возьми три таблетки и раскроши их в стакан с водой. Размешай. Скорее, я слышу ее шаги!»

Тео подстреленным зайцем метнулся к кушетке и накрылся с головой, стараясь унять бешено колотящееся сердце. Сиделка медленно опустилась в кресло и стала пересчитывать петли, беззвучно шевеля тонкими губами, будто читала молитвы. Левой рукой она потянулась за стаканом воды. Флик затаил дыхание. Кушетка под ним скрипнула. Сиделка вскинула голову, и стекла очков угрожающе блеснули. Флик закостенел. Тео застонал во сне, и сиделка тотчас переключилась, приложила к его лбу сухую ладонь, тонко пахнувшую лавандовым маслом, и сноровисто подоткнула одеяло.

Тео бережно вошел в поток ее мыслей — спокойный, размеренный, как движение зубчатых шестеренок, валков и закрученной спиралью пружины старых настенных часов. Она отодвигала прожитые дни, как нанизанные на невидимую леску четки из сандалового дерева. Без бесплодных сожалений о несбывшемся счастье, не загадывая, что случится завтра или через год. Круг ее жизни сузился до желтого пятна света настольной лампы, неоконченного вязания и полуночной тишины больничной палаты. Это был ее мир, обжитой, знакомый. В большом мире, шумном, полном тревог и суеты, она сразу терялась, а здесь ей было хорошо и спокойно. Ни разу за прошедшие тридцать лет с того самого дня, как она надела серое форменное платье и вышла на ночное дежурство, она не прикорнула на посту. Это было бы непростительным проявлением слабости, попранием профессионального долга. Но сегодня сонный морок клубился в больничной палате, туманил разум, смеживал уставшие веки. Голова стала тяжелой, как плетеная корзина с выстиранным бельем. Сиделка сцепила руки в замок, прикрыла глаза и не заметила, как клубок ниток соскользнул с коленей и закатился под кровать. Через пару минут она опустила голову на грудь и засопела, неожиданно басовито для ее субтильной комплекции.

— Как тебе удалось? Она же не отпила ни глотка из стакана! — прошептал Флик.

— Нет времени на разговоры! Поторопись, без снотворного она проспит минут двадцать, не больше.

Флик стремглав бросился в коридор и вскоре вернулся с хлипким креслом-каталкой, в котором санитарки в день чистоты по очереди таскали в душевой отсек неходячих, чтобы окатить их мощной струей из шланга. От вечной сырости колеса кресла заунывно скрипели, срываясь в запредельный ультразвук, от которого у пациентов, с обреченной покорностью дожидающихся своей очереди, ныли зубы и сводило судорогой конечности. Накануне Флик припрятал настоящую драгоценность — крохотный кусочек сливочного масла, который он с величайшими предосторожностями стащил на кухне, где готовился завтрак для доктора Ори. Он едва сдержался: в последний раз он пробовал масло больше года назад, и при одной только мысли о том, как оно тает на его языке, обволакивая сливочной бархатистостью, рот наполнялся слюной, и сладкая истома растекалась по всему телу.