Под осенней звездой (пер. Благовещенская)

— Ахъ, спойте еще что-нибудь.

Фалькенбергъ заплъ.

«Дло дойдетъ до того, что онъ въ одинъ прекрасный вечеръ попадетъ въ комнаты, и барыня будетъ ему аккомпанировать», подумалъ я. Я сказалъ:

— Извините, когда возвратится капитанъ?

— А что? — отвтила барыня вопросительно. — Почему вы спрашиваете?

— Мн надо было бы поговорить относительно работы.

— А вы уже срубили все, что было отмчено?

— Нтъ, не потому. Нтъ, мы далеко не все кончили, но…

— Ну! — сказала барыня, какъ бы догадываясь. — Что же это быть можетъ, вамъ нужны деньги? Въ такомъ случа…

Я увидалъ спасеніе и отвтилъ:

— Да, былъ бы вамъ очень благодаренъ.

Фалькенбергъ молчалъ.

— Ахъ, голубчикъ, вы сказали бы прямо. Пожалуйста! — сказала она, протягивая мн бумажку, которую я попросилъ. — А вы?

— Мн не надо. Благодарю васъ, — отвтилъ Фалькенбергъ.

Боже, какъ я опозорился, какъ я унизился! А Фалькенбергъ, этотъ негодяй, онъ сидлъ и изображалъ изъ себя богача и не просилъ впередъ! Я готовъ былъ сорвать съ него платье въ этотъ вечеръ и оставить его голымъ!

Чего, конечно, не случилось.

XVIІ

И дни шли.

— Если она выйдетъ къ намъ сегодня вечеромъ, то я спою ей про макъ, — говорилъ Фалькенбергъ въ лсу. — Я совсмъ забылъ про эту псню.

— Не забылъ ли ты также и Эмму? — спросилъ я.

— Эмму? Я скажу теб только одно, что ты остался, какъ дв капли воды, такимъ же, какимъ и былъ.

— Правда?

— Какъ дв капли воды. Ты наврное съ удовольствіемъ любезничалъ бы съ Эммой на глазахъ у барыни, но я этого не могъ.

— Ты лжешь, — отвчалъ я съ раздраженіемъ. — Никто не посметъ сказать про меня, что я любезничаю со служанками, пока я живу на этомъ мст.

— Нтъ, и у меня душа не лежитъ ни къ чему такому, пока я здсь. А какъ ты думаешь, она выйдетъ сегодня вечеромъ? Я совсмъ забылъ про псню о мак. Послушай.

Фалькенбергъ сплъ про макъ.

— Ты такъ кичишься своимъ пніемъ, — сказалъ я, — а она все-таки не достанется никому изъ насъ.

— Она? Что за чепуху ты несешь!

— О, если бы я былъ молодъ и богатъ и красивъ то она была бы моею, — сказалъ я.

— Да, такъ? Тогда и мн посчастливилось бы. А капитанъ?

— Да, а капитанъ, а ты, а я, а она сама и весь свтъ! А потомъ мы оба могли бы заткнуть наши негодныя глотки и не говорить про нее! — сказалъ я, взбшенный на самого себя за свою глупую болтовню- Виданное ли это дло, чтобы два старыхъ дровоска несли такую чепуху?

Мы оба поблднли и похудли, а страдальческое лицо Фалькенберга покрылось морщинами; ни онъ, ни я не ли, какъ прежде. Мы старались скрыть другъ отъ друга наше состояніе; я шутилъ и балагурилъ, а Фалькенбергъ уврялъ, что онъ стъ слишкомъ много, и что онъ отъ этого тяжелетъ и длается неповоротливымъ.

— Да вы вдь ничего не дите, — говорила иногда барыня, когда мы приносили изъ лсу слишкомъ много провизіи обратно. — Хороши дровоски!

— Это Фалькенбергъ, — говорилъ я.

— Нтъ, нтъ, это онъ, — говорилъ Фалькенбергъ, — онъ совсмъ пересталъ сть.

Если случалось иногда, что барыня просила насъ о какой-нибудь маленькой услуг, то мы оба бросались исполнять ея желаніе; въ конц-концовъ, мы сами стали таскать въ кухню воду и наполнять ящикъ для дровъ. Разъ какъ-то Фалькенбергъ поймалъ меня на томъ, что я принесъ домой хлыстикъ отъ оршника: барыня просила настоятельно именно меня вырзать этотъ хлыстикъ для выколачиванія ковровъ, — и никого другого.

И Фалькенбергъ не плъ въ этотъ вечеръ.

Но вдругъ у меня явилась мысль заставить барыню ревновать меня. Ахъ ты, бдняга, ты или глупъ, или ты сошелъ съума, — барыня даже и не замтитъ твоей попытки!

Ну такъ что же? А я все-таки заставлю ее ревновать себя.

Изъ трехъ служанокъ одна только Эмма могла итти въ разсчетъ и годиться для эксперимента. И я началъ шутить съ ней.

— Эмма, а я знаю кого-то, кто вздыхаетъ по теб.

— Откуда ты это знаешь?

— Отъ звздъ.

— Было бы лучше, если бы ты зналъ это отъ кого нибудь на земл.

— Я это и знаю. И изъ первыхъ рукъ.

— Это онъ намекаетъ на себя, — сказалъ Фалькенбергъ изъ страха, что я вмшаю его въ эту исторію.

— Ну, конечно, я намекаю на себя. Paratum cor meum.

Но Эмма была неприступна и не захотла разговаривать со мной, хотя я былъ поинтересне Фалькенберга. Что же это? Неужто же мн не справиться даже съ Эммой? И вотъ я сталъ гордымъ и молчаливымъ до крайности. Я держался вдали отъ всхъ, рисовалъ свою машину и длалъ маленькія модели. А когда Фалькенбергъ плъ по вечерамъ, и барыня его слушала, я уходилъ въ людскую къ работникамъ и сидлъ тамъ. Въ такомъ поведеніи было гораздо больше достоинства. Неудобно было только то, что Петръ заболлъ и слегъ, и онъ не переносилъ стука топора или молотка; а потому я долженъ былъ выходить на дворъ каждый разъ, когда мн нужно было что-нибудь колотить.

Иногда я утшалъ себя мыслью, что, быть можетъ, барыня все-таки жалетъ, что я исчезъ изъ кухни. Такъ мн казалось. Разъ вечеромъ, когда мы ужинали, она сказала мн:

— Я слышала отъ работниковъ, что вы строите какую-то машину?

— Онъ выдумываетъ новую пилу, — сказалъ Фалькенбергъ, — но она будетъ слишкомъ тяжела.