Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками

«Пауза между Распятием и Воскресением заняла две тысячи лет. Со временем мы обжились в ней, в этой паузе, как обживаются в дурном доме, если нет выбора, и забыли о том немыслимом скандале, который был вызван явлением Христа. Мы украсили этот дом, устроили водопровод и канализацию, мы привыкли к комфорту, и вряд ли теперь у кого б то ни было возникала мысль о том, чтобы вернуться к себе, чтобы вознестись и приблизиться к Богу. Нет-нет, мы по-прежнему говорим, что Он не умер, что Он воскреснет, что мы преданы Ему и готовы ради Него на все. Но это слова, только слова. Никто не пойдет за Ним на крест.

Хотя, может быть, во всем мире и найдутся несколько человек, способных на это. Мы не знаем, кто они, а еще менее того знаем, какие они, в каких безднах живут и во что там, в этих безднах, превратились, в каких ангелов или в каких чудовищ. Но однажды, когда вера, надежда, любовь — все это — выветрится из нашей жизни, из памяти человечества, они вернутся, начнут с начала и будут действовать, не оглядываясь на наше отвращение к ним, грязным и мерзким, не таким, как мы, чтобы возвысить то, что было унижено. И тогда нам придется сделать шаг назад от идеала, от Бога, чтобы разглядеть этих, новых, ужасных, несущих спасение, и кто знает, в какие бездны мы рухнем, не рассчитав шагов».

Эти записи оказались на соседних страницах случайно и как будто никак не перекликаются, но почему-то всякий раз, когда я листаю эту тетрадь, вспоминается косой взгляд Христа и тот косой взгляд, который Беляев, попытавшийся изобразить Христа, бросил на меня, и тот ужас, который я тогда пережил и память о котором до сих пор не оставляет меня...

Огонек

Горохов — высокий, плечистый, с мешками под глазами — оглянулся на троих бугаев, которые под пиво в дальнем углу бара смотрели на большом экране футбол, и сказал:

— Чертов дождь...

Толстяк Минтусов улыбнулся в усы.

— Ноябрь.

Дождь шел третий день кряду. Сначала он превратил в кашу первый снег, а потом в грязь все, что не было залито бетоном и асфальтом.

На столике между Гороховым и Минтусовым стояли чашки с кофе и рюмки.

Мужчины заказали коньяк, чтобы потом из-под полы пить принесенный с собой.

Бармен — лиловая стрижка и красная борода — протирал стаканы, делая вид, что не замечает левый коньяк: в такую погоду, да еще поздно вечером, не хотелось портить нервы ни себе, ни другим.

— Ты, Митя, не Бога ищешь, а хозяина, — сказал Минтусов, продолжая прерванный было разговор. — Или отца, что, в общем, одно и то же. Понимаю, тебе с этим не повезло. Когда твой погиб-то?

— В девяносто четвертом. Случайная пуля.

— Тебе тогда, кажется, двенадцати не исполнилось. Черт, сочувствую. Помню себя в этом возрасте: сделаешь что-нибудь и обернешься к отцу — правильно ли я сделал, хорошо ли. И так на душе светло, когда он кивнет — просто кивнет: мол, все так. Кивнет, а сам почти и не смотрит на тебя — газету читает...

— Ты только не смейся, — сказал Горохов, гоняя пальцем по столу пустую рюмку, — но я что-то в последнее время вспоминаю один стишок... в школе читал... румяной зарею покрылся восток, в селе за рекою потух огонек... потух огонек... как вспомню, так словно кто-то рядом появляется... может, Бог... — потер грудь пятерней. — Аж тут все замирает...

— Потух огонек, — повторил Минтусов. — Да, понимаю. Сколько лет без Даши-то?

— Шестой, — сказал Горохов. — В декабре будет шесть. Каждый день за нее молился — не помогло...

— Медицина тоже не помогла. Все-таки рак в терминальной стадии.

— Может, ты и прав, — сказал вдруг Горохов, оглядываясь на бармена, — может, и ищу отца. Не хозяина — отца. Что-то же должно быть больше человека, Сережа...

— Но не веришь?

— Но хочу верить.

— Ну если тебе от этого легче... — Минтусов достал из-под стола бутылку и быстро разлил коньяк по рюмкам. — Я вот как-то обхожусь пока.

— Пока?

— Да мало ли что в жизни бывает. На крайняк и Бог сгодится.

— Но ты тоже не веришь?

Они выпили, пригнувшись.

— Не верю. И Бога не ищу. У меня пока все окей. — Постучал по столу. — Но сам знаешь, как оно бывает.

Горохов кивнул.

— Ты как?

— Норм, — сказал Горохов. — Пора мне, Сережа: дела.

— Все подрабатываешь? Ну, давай.

Они обнялись на прощание, Горохов вышел, а Минтусов подсел к бугаям, которые молча смотрели футбол.

— Вчера «Спартак» по нулям сыграл, — сказал он.

— По нулям, — сказал один из бугаев. — Не мешай только, лады?

Минтусов кивнул.

Дочь спала в инвалидном кресле, оставшемся в память о покойной матери.

Горохов не стал ее будить.

Быстро переоделся, надел просторную зеленую куртку, сапоги, оседлал велосипед с электрическим моторчиком и помчался под дождем в сторону Измайловского парка.

Мимо курьера на электровелосипеде неслись машины, поднимавшие веера брызг, но Горохов старался не обращать внимания ни на машины, ни на холодный дождь.

Остановившись во дворе пятиэтажного дома, позвонил по мобильному.

— Доставка, — сказал он.

Женщина продиктовала код подъезда, этаж, номер квартиры.

Через пять минут Горохов постучал в дверь.

Открыла женщина лет сорока с шарфиком на шее, в мягком обтягивающем свитере и шортах.