Поединок столетия

Но вдобавок ко всему он заметил и нечто другое, куда более важное. Дверь одной комнаты была приоткрыта; в распахнутом окне торчала лестница, которую придерживали два коммуниста.

Помощник прокурора Паризиус гордился своей объективностью; он потребовал уточнений:

— Почему вы думаете, что это были коммунисты?

— Кому же там еще быть?.. Их помещение — их люди…

— Позвольте, господин председатель, — вмешался Димитров, — ведь это же… — Он остановился, подыскивая нужное слово. — Это же пьеса. Никуда не годная, бездарная пьеса. Все роли расписаны заранее, и каждый заучил свой текст.

— Благоволите не оскорблять свидетелей, — надменно произнес Бюнгер. — Это простые германские граждане, люди из народа. Как совместить: вы распинаетесь в своей любви к народу и в то же время оскорбляете его представителей?

— Не надо жонглировать словом «народ», господин председатель, — едва сдерживая гнев, сказал Димитров. Он почувствовал такую жестокую боль в затылке, что на какое-то мгновенье потерял сознание.

— Вам плохо? — осторожно спросил Бюнгер.

Чтобы не упасть, Димитров обеими руками уперся в барьерчик, отделявший подсудимых от стола защиты. Глубоко вздохнул. Невозмутимо, даже с удивлением, посмотрел на Бюнгера.

— Я совершенно здоров, — сказал он.

ЭКСПЕРТЫ

Экспертом суд избрал крупного ученого — профессора Высшей берлинской технической школы Иоссе. Мировое имя. Непререкаемый авторитет.

— Ожидаем от вас, господин профессор, — почтительно сказал Бюнгер, — беспристрастного, строго научного заключения о причине возникновения пожара…

На языке Бюнгера, который — ему так казалось — понятен и Иоссе, это означало: «Ждем от тебя, почтеннейший, таких показаний, какие нам нужны. А какие именно нужны, ты знаешь преотлично».

Старику Иоссе совсем не хотелось опозорить свои седины перед теми, кто его уважал и ценил. Но и ослушаться новых хозяев он тоже не мог. Кто он такой в конце-то концов, знаменитый профессор Иоссе? Усталый, больной человек. И семья на руках…

Он решил дать такое обтекаемое заключение, чтобы всем угодить и никого не обидеть.

— Один человек с помощью факела, — разъяснил Иоссе, — ни в коем случае поджечь рейхстаг не мог. Подготовка к пожару требовала значительной затраты времени и участия нескольких лиц. Скорее всего горючие материалы были принесены заранее, а поджигатель лишь запалил в известных ему местах шнуры, пропитанные горючей жидкостью тряпки, а возможно, и легковоспламеняющуюся кинопленку.

Димитров приподнялся, заговорил быстро, чтобы успеть сказать главное, пока Бюнгер снова не оборвет его:

— Это заключение объективно соответствует наиболее вероятному предположению о том, что заговорщики подземным ходом из дома президента рейхстага Геринга проникли в здание, заблаговременно разместили там горючие материалы, а Ван дер Люббе поджег своим факелом…

— Димитров, прекратите, — прервал его Бюнгер, — сейчас не время для рассуждений…

— Почему не время? — спокойно возразил Димитров. — Для рассуждений всегда есть время. Я хотел сказать, что исполнитель сидит на скамье подсудимых, но подстрекателя, к сожалению, здесь еще нет…

— Да угомонитесь ли вы наконец?!. — тяжело вздохнул Бюнгер. — Прекратите, или я вас… — Он замолчал, медленно приходя в себя. — Чему вы, собственно, радуетесь? Заключение эксперта сводится к тому, что Люббе действовал не один. Но его одного в этом и не обвиняют. Суду предано пятеро, вы в том числе.

Вот, значит, куда хочется Бюнгеру повернуть заключение эксперта!.. Ловко, ничего не скажешь.

— Вы не учитываете, господин председатель, что я могу представить доказательства моего алиби. В то время, когда горел рейхстаг, я был в Мюнхене, жил в отеле «Красный петух» — это легко проверить. Там у меня сильно разболелись зубы, и я обратился к зубному врачу, доктору Гансу Праузницу. На мое счастье, в книге посетителей доктор Праузниц записал даты моих посещений — двадцать шестое и двадцать седьмое февраля. Вот его справка об этом и счет на двадцать две марки за оказанную мне помощь. Таким образом, мое алиби доказано.

— Доказано или нет — решать суду, а не вам. Если вы ссылаетесь на факт своего пребывания в Мюнхене, то расскажите, что вы там делали. Это облегчит возможность проверки ваших утверждений.

Димитров был не в силах сдержать улыбку. Неужели Бюнгер всерьез думает так вот, запросто, выудить у него партийные тайны?!

— Что я там делал, господин председатель, никого не касается. Решительно никого. Зедь меня обвиняют не в том, чем я занимался в Мюнхене, а в том, что в Берлине я поджег рейхстаг. И по данному вопросу суду следует установить лишь одно: где я был двадцать седьмого февраля тридцать третьего года — в Берлине или в Мюнхене. И ничего больше.

Бюнгер стукнул молотком:

— Объявляется перерыв.

КОЗЫРНОЙ ТУЗ

Суд перенесли в Берлин. Там было легче получать инструкции: наступал решающий этап процесса, и эти инструкции становились все нужнее и нужнее. Уже не только весь мир, но и сами фашисты понимали, что судилище провалилось с треском. И все же еще тлела надежда что-то спасти, вывернуться, довести начатое дело до конца.