Поэтика пространства

Возможно, кого-то удивит, что мы приводим такое количество примеров. Реалистично настроенный ум непреклонен: «Это не выдерживает никакой критики! Это не более чем поэзия, эффектная и бессодержательная, причем такая поэзия, которая даже не желает нужным считаться с действительностью». Для реалистично мыслящего человека все ирреальное одинаково, поскольку ирреальность размывает очертания предметов. По его мнению, только реальные дома могут обладать индивидуальностью.

Но тот, кто мечтает о домах, видит их повсюду. Мечта о жилище может найти зародыш этого жилища в чем угодно. Жан Ларош говорит:

Этот пион – туманный дом,

В котором каждый находит ночь.

Ведь пион скрывает в своей багряной ночи уснувшее насекомое:

Каждый цветок – это жилье.

Другой поэт делает это жилье прибежищем вечности:

Пионы и маки безмолвные эдемы! —

пишет Жан Бурдейет в строке, посвященной бесконечности[59]. Если вы так долго предавались мечтам в чашечке цветка, то в утраченном доме, растворившемся в водах прошлого, вам приходят совсем другие воспоминания. Кто не погрузится в бесконечную мечту, прочитав эти четыре строки:

Комната умирает, пахнет медом и липой,

Где открываются ящики в трауре.

Дом смешивается со смертью

В тускнеющем зеркале[60].

VII

Если от этих образов, светящихся слабым, отраженным светом, мы перейдем к образам более властным, заставляющим нас еще дальше углубиться в прошлое, поэты станут нашими наставниками. Как убедительно они нам доказывают, что навсегда утраченные дома живут в нас. Они настаивают на том, чтобы ожить в нас, они словно ждут от нас дополнения своего бытия. Насколько лучше мы сумели бы сейчас пожить в том старом доме! С какой готовностью и с какой яркостью оживают давние воспоминания! Мы даем оценку прошлому. Мы недостаточно глубоко прочувствовали жизнь в старом доме, когда жили там: эта догадка, похожая на раскаяние, пробуждается в душе, поднимается из глубин прошлого, захватывает нас целиком. Рильке выражает это мучительное раскаяние в незабываемых стихах, в стихах, которые причиняют нам боль, а потому становятся нашими собственными, и дело тут не столько в форме выражения чувства, сколько в самом этом чувстве, затаенном и мучительном[61]:

О тоска по родным местам, которые мы

Недостаточно любили в то быстро летевшее время.

Как я хотел бы передать им издалека

Забытый жест, неисполненное дело.

Почему мы так быстро насытились счастьем жить в старом доме? Почему не продлили быстро летевшие часы? Реальности недостало чего-то большего, чем реальность. В том старом доме мы слишком мало мечтали. А поскольку теперь мы можем вновь обрести его только в мечте, то связь с ним налаживается плохо. Нашу память загромождают факты. Нам хотелось бы, отодвинув в сторону привычные воспоминания, заново ощутить изгладившиеся впечатления, возродить мечты, которые вселяли в нас веру в счастье:

Где я растерял вас, затоптанные ногами картины

из коллекции моего воображения? —

спрашивает поэт[62].

И тогда, если мы позволим мечте пронизать нашу память, если выйдем за рамки имеющегося у нас набора четких воспоминаний, то увидим, как дом, затерявшийся в ночи времен, фрагмент за фрагментом выступает из тьмы. Мы не предпринимаем никаких попыток восстановить его. Он сам вырастает заново из чувства уюта и защищенности, которое вызывал у нас, из мягкости и размытости впечатлений нашей внутренней жизни. Кажется, что существует поток, увлекающий за собой и объединяющий все наши воспоминания. И мы растворяемся в этом потоке прошлого. Рильке было знакомо чувство растворения в прошлом. Он рассказывает о том, как душа человека растворяется в его утраченном доме: «Мне так и не пришлось увидеть вновь это странное жилище. Дом, такой, каким я обретаю его, развивая воспоминания детства, – это не здание; он весь целиком растворен во мне и разделен на части: здесь одна комната, там другая, а тут отрезок коридора, который не связывает эти две комнаты, но остался у меня в памяти, как отдельный фрагмент. Вот так всё это и распространилось во мне: комнаты, лестницы, спускавшиеся с такой церемонной медлительностью, другие, винтовые, лестницы, поднимавшиеся вверх в темной, узкой трубе – ты двигался по ним, словно кровь в венах»[63].