Похвала добродетели

Петер не впервые наблюдал такое. Он силился понять, какую цель преследует Фриц Попп подобными проявлениями экстаза? Сначала он патетическим тоном воспевал честь и мощь германского оружия, занесенного над миром подобно дамоклову мечу, потом постепенно снижал тон и заканчивал едва не шепотом, обращенным уже не к аудитории, а словно бы к самому господу богу. Это иногда раздражало, а иногда смешило, но ясно было одно: майор дважды разбитой части «эдельвейсов» всеми средствами старался внушить идею непобедимости немецкого оружия прежде всего самому себе. Он занимался самогипнозом, попутно гипнотизируя и остальных, до которых ему в глубине души было мало дела. Он должен был убедить себя в том, что выживет, во что бы то ни стало останется жить, а то, что сотни молодых людей, служащих бесноватому полубогу, гибли в расщелинах чужих гор, — это не волновало майора Поппа, не до чужих сыновей ему было сейчас, не до чужих матерей. Он думал только о себе! Он всегда был желчным и всегда был угодливым. И за собачью свою преданность начальству получил звание майора и, получив его, готов был на что угодно, лишь бы угодить своему суровому, никогда не улыбающемуся генералу — генералу Конраду. Он понимал, что если перевал не будет взят, — конец всему, и ему, майору Поппу, тоже конец. Значит, перевал должен быть взят! Любой ценой, но только не ценой его собственной жизни. Да, они выйдут к перевалу, выйдут, если даже огнем врага будут уничтожены все эти «эдельвейсики», эти приунывшие от неудач «рыцари скал».

После длительной и тягостной паузы майор Попп, словно испугавшись того, что Петер мог подслушать его мысли, встрепенулся и вновь заговорил в привычной для него манере завзятого политического проповедника:

— Для достижения поставленной перед нами цели мы обязаны сделать все... — И он заглянул в то ли утомленные, то ли просто отсутствующие глаза Петера Мюллера.

Тот усмехнулся. «Можно подумать, что до сих пор мы были щепетильны в выборе средств», — сказала эта усмешка. Но Фриц не пожелал вникать в ее смысл и продолжал:

— В числе прочего, мы вынуждены будем прибегнуть к помощи этого твоего азиата по имени Магомет, этого мусульманского бога или пророка, — попробовал он пошутить, но Петер не принял шутки.

— Но ему нужен айран, — загадочно сказал он.

— Айран? Что это такое? — поинтересовался Фриц. — Я готов достать любое лекарство, лишь бы он окреп.

— Нет, айран — это не лекарство, — продолжал Петер. — Это, видишь ли, такой напиток. Его делают из молока, и он вселяет в человека необычайную бодрость, придает силы...

Майор Попп громко расхохотался, убежденный в том, что его друг умеет весело шутить, оставаясь при этом совершенно серьезным.

— Айран, говоришь? Так не напоить ли нам этим самым айраном всех «эдельвейсов», чтобы и они не были похожи на осенних мух? Ведь это просто уму непостижимо — что стало с солдатами, которые прежде чувствовали себя в горах как рыба в воде!

— Нет, Фриц, — серьезно возразил Петер. — Горцы говорят, что на врага их целебный напиток действует подобно яду. Так что придется тебе изыскивать другие средства...

Не попрощавшись, он вышел от майора, оставив его в состоянии растерянности.

III

Пронзительный ветер волком рыщет по ущелью, и зловещая песнь его заглушает шум горного потока, скованного у берегов зеленоватыми пластами льда. Трудно пробиваться сквозь эти глыбы водам потока, но они все же несутся вниз, вбирая в себя попутно струи быстрых родников и родничков.

Холодно... Коченеющими пальцами доктор, пристроившись поближе к печке, начинает свое письмо:

«Дорогая Эрика! Ты глубоко опечалила меня сообщением о смерти отца. И без того невеселая жизнь моя представляется мне теперь и вовсе беспросветной, мучительной. Не знаю, как переживет эту утрату мать. Кстати, я совсем не имею от нее писем.

У нас сейчас затишье, но это, судя по всему, очень ненадолго. В горах — небывало суровая зима, мы топчемся на одном месте, и кажется, что войне этой конца не будет. Вражеские солдаты вместе с партизанами-горцами наносят нам удары с самых неожиданных сторон, и мы фактически только обороняемся. Госпиталь забит ранеными, на них смотришь с болью и в то же время с какой-то завистью: отвоевались! Серые скалы обагрены кровью наших «эдельвейсов», большинство убитых так и лежат, незахороненные, в расщелинах, под снегом.

Особенно подорвали моральное состояние солдат вести из Сталинграда. Дорога к Закавказью теперь, кажется, окончательно перекрыта, и один только бог знает, чем все это кончится. Вот тебе, Эрика, и легкие победы, о которых нам столь красноречиво вещал Фриц! Не только легкие, но и трудные победы уже, по-видимому, позади. Похоже на то, что русские полны решимости громить нас по всему фронту.