Поклонники Сильвии

– Может, и не случилось, – ответил Коулсон, – но лицо у тебя, как у мертвеца. Я испугался, что что-то стряслось, ведь уже половина десятого, а ты всегда так пунктуален!

Едва ли не за руку отведя Филипа в магазин, компаньон продолжал украдкой наблюдать за ним, озадаченный его странными, непривычными манерами.

Эстер также с болью заметила выражение опустошенности на пепельно-сером лице Филипа, однако после первого взгляда, сказавшего ей так много, изо всех сил старалась не подавать виду, что следит за ним. Ее милое спокойное лицо лишь слегка нахмурилось, и она пару раз вздохнула.

День был рыночный, и покупатели постоянно заходили в магазин, принося с собой слухи со всей округи – от городской пристани до отдаленных ферм.

Главной новостью было спасение шмака прошлым вечером; в какой-то миг Филип услышал имя, которое привлекло его внимание.

Оно прозвучало из уст хозяйки популярного среди моряков небольшого паба; женщина беседовала с Коулсоном.

– На борту оказался один моряк, который много лет назад познакомился с Кинрейдом в Шилдсе, – произнесла она. – Он узнал его еще до того, как их вытащили на берег, и окликнул. Не спутал ни с кем другим, хотя на Кинрейде была лейтенантская форма. (Ох и шикарно, говорят, он в ней выглядит!) Так вот, Кинрейд рассказал ему о том, как его насильно завербовали на военный корабль, где он благодаря примерному поведению дослужился то ли до унтер-офицера, то ли до боцмана!

Теперь ее слушали все, кто был в магазине, лишь Филип сосредоточенно сворачивал кусок ткани, делая это с таким тщанием, словно желал, чтобы не осталось ни единой складки; впрочем, и он ловил каждое слово этой доброй женщины.

А она, довольная вниманием увеличившейся аудитории, продолжала рассказ с еще бо́льшим воодушевлением:

– И, конечно, нельзя не упомянуть бесстрашного капитана сэра Сиднея Смита[64], который решил отправиться во французский порт и увести судно прямо у них из-под носа. «Кто из вас, британских моряков, отправится со мной навстречу смерти или славе?» – спросил он. Кинрейд как настоящий мужчина встал и ответил: «Я, капитан». Итак, они вместе с другими смельчаками выполнили свою работу с честью – какой бы она ни была; но французы схватили их и бросили во французскую тюрьму, где они долго сидели, пока наконец некий Филип (фамилии я не помню, но он был французом) не помог им сбежать на рыбацкой лодке. А в Канале[65] их встретила целая британская эскадра – встретила как героев, ведь они угнали корабль из французского порта; капитана сэра Сиднея Смита сделали адмиралом, а Чарли Кинрейда, которого мы раньше знали как главного гарпунера, – лейтенантом, обер-офицером королевского флота; прошлым вечером он оказал мне великую честь, остановившись на ночь в моем доме!

Собравшиеся, охваченные искренним интересом, одобрительно и радостно загудели. Филип гадал, что еще людям известно о Кинрейде. Не случится ли так, что уже завтра – или даже сегодня – весь Монксхэйвен узнает о его вероломстве? Что он скрыл, какая судьба постигла Кинрейда, и увел его возлюбленную?

Филип сжался при мысли о неизбежном народном возмущении. Вред, причиненный объекту всеобщего обожания, воспринимался каждым как личное оскорбление; а среди бесхитростных сельских жителей, которые признают в любви лишь дикую страсть, не пускаясь в глубокие рассуждения и никак себя не ограничивая, история о попытке разлучить влюбленных или обмануть их распространяется как лесной пожар.

Хепберн прекрасно это знал, знал, что будет обречен на позор, если Кинрейд скажет хотя бы слово. Потому, склонив голову, он слушал и размышлял, пребывая в смутной решимости что-то предпринять; подняв взгляд, Филип увидел себя в висевшем на противоположной стене узком зеркале, в которое покупательницы смотрелись во время примерки, и принял окончательное решение.

Отражавшееся в зеркале лицо, длинное, печальное, бледное, стало еще более невзрачным и серым из-за давившего на Филипа груза утренних событий. Присмотревшись к своей сутулой фигуре и поникшим плечам, Хепберн ощутил легкое отвращение к собственной внешности, вспомнив широкоплечего, статного Кинрейда, его безупречную форму с эполетами и портупеей, его красивое загорелое лицо, темные глаза, пылавшие страстью и возмущением, белые зубы, сверкавшие в ужасной презрительной улыбке.

Сравнение это низвергло Филипа из пассивной безнадежности и заставило перейти к действиям.

Спешно покинув переполненный людьми магазин, он прошел через гостиную в кухню, где взял кусок хлеба и, не обращая внимания на взгляды и слова Фиби, начал есть, еще даже не выйдя из помещения; Филипу требовалась еда, требовались силы, чтобы уйти подальше от людей, которые, услышав о том, что он сделал, начнут тыкать в него пальцами.

Он на мгновение задержался в гостиной, а затем, сжав зубы, пошел наверх.

Сначала Филип зашел в прилегавшую к их с Сильвией спальне небольшую комнатку, где спал его ребенок. Он был без ума от дочери и часто приходил с ней поиграть; такие минуты были самыми счастливыми в их с Сильвией совместной жизни.