Поклонники Сильвии

Маленькая Белла спала; позднее Нэнси часто рассказывала, как Филип встал у ее кроватки на колени с таким странным видом, что она подумала, будто он молится, и очень этому удивилась, ведь было около одиннадцати, а люди в здравом уме молятся при пробуждении и перед сном.

Затем Филип поднялся на ноги и, наклонившись, поцеловал дочь долгим, безгранично нежным поцелуем.

После этого он на цыпочках проследовал в комнату, где лежала его тетя, – тетя, которая была ему верным другом! Филип был рад, что в нынешнем состоянии она просто не могла воспринять случившееся и осознать позор, который вот-вот должен был обрушиться на их семью.

Он не собирался встречаться с Сильвией, страшась ненависти и презрения в ее взгляде, однако она лежала на кровати рядом с отвернувшейся к стене миссис Робсон и, судя по всему, тоже спала. Не сумев сдержаться, Филип решил в последний раз взглянуть на жену. Лицо ее было обращено к матери; он видел, как распухли от слез ее веки, как дрожали губы; Филип наклонился, чтобы поцеловать маленькую ручку, безвольно лежавшую рядом с телом. Но, ощутив его горячее дыхание, Сильвия тут же ее отдернула; по всему ее телу пробежала дрожь, и Филип понял, что она не спала, а была лишь обессилена горем – горем, причиной которого стал он сам.

Тяжело вздохнув, он вышел из комнаты и спустился по лестнице, чтобы навсегда уйти из этого дома. Когда Филип оказался внизу, его взгляд упал на два силуэта – его и Сильвии, – изображенные в первый месяц их брака странствующим художником, если его можно было так назвать. Рисунки висели на стене в небольших овальных рамах, сделанных из дерева: черные профили, выведенные на золотом фоне; сходство было весьма приблизительным, однако Филип, посмотрев с минуту на изображение Сильвии, снял его со стены и спрятал под жилет.

Это была единственная вещь, взятая им из дома.

Филип вышел на пристань. Говорят, воды реки очаровывают, обещая покой своим непрерывным монотонным шумом. Однако, даже если бы у Филипа и возник подобный соблазн, на набережной было слишком много народу, и вид горожан, среди которых, возможно, были и его знакомые, заставил его свернуть в другой переулок, которых в Монксхэйвене было множество, а затем снова на Хай-стрит, перейдя через которую, он оказался в знакомом дворике, откуда грубые ступени вели вверх по склону холма на болотистые пустоши.

Тяжело дыша, Филип взбежал на вершину, и его взору открылся весь город, разделенный на две части сияющей рекой. Справа расстилалось искрящееся, колышущееся море. Возвышались мачты кораблей, стоявших в небольшом порту. Виднелись неровные крыши домов. Какой из них его? Необычная форма крыши позволила Филипу быстро его отыскать, и он увидел, что из трубы поднимается сизый дым: Фиби как раз готовила обед, которого ему никогда больше не суждено отведать.

При этой мысли Хепберн ринулся прочь, не зная куда и не задумываясь об этом. Он шел через распаханные поля, где начинали всходить посевы; добравшись до берега бескрайнего, залитого солнцем моря, Филип с отвращением повернулся к нему спиной и продолжил путь вглубь суши, к располагавшимся на возвышенности зеленым пастбищам – небольшому участку земли, над которым в небе кружили жаворонки. Он шагал напрямик, не обращая внимания на заросли вереска и кусты, с таким решительным видом, что даже одичавшие черные коровы переставали щипать траву и удивленно смотрели ему вслед большими бессмысленными глазами.

Миновав огороженные поля, Филип очутился на безлюдных бурых пустошах; он продолжал идти вперед, топча все тот же вездесущий вереск, папоротник и колючий дрок, давя свежие побеги и не обращая внимания на крики вспугнутых ржанок, – продолжал идти с остервенением, ведь лишь ни на миг не останавливаясь он мог прогнать из головы мысли о взгляде Сильвии и произнесенных ею словах.

Филип продолжал шагать, пока вечерние тени не начали сгущаться в красном свете закатного солнца.

Он пересекал дороги и тропы, тщательно избегая хоженых путей, но затем инстинкт самосохранения взял верх: болевшие ноги, измученное сердце, которое то бешено колотилось, то, казалось, вовсе останавливалось, застилавший его воспаленные глаза туман – все предупреждало Филипа о том, что он должен либо найти кров и ночлег, либо лечь на землю и умереть. Он часто падал, спотыкаясь даже о незначительные препятствия. Филип вновь оказался на пастбищах; как и коровы, черномордые овцы переставали пастись и устремляли взгляды ему вслед, и несчастному путнику их бездумные морды казались похожими на лица жителей Монксхэйвена – тех, кого он оставил далеко позади.

– Поберегись, а не то тебя ночь на этих пустошах застанет! – крикнул ему кто-то.

Филип обернулся на звук голоса.

В паре сотен ярдов от него стоял одетый в грубую блузу старый хромоногий пастух. Филип ничего не ответил, однако, шатаясь и спотыкаясь, двинулся к нему.

– Бог мой! – воскликнул старик. – Ты откуда? У тебя такой перепуганный вид, будто ты нечистого увидел.