Поклонники Сильвии

Когда Кестер вернулся, Сильвия, казалось, сидела в том же положении, в каком он ее оставил; она с нетерпением смотрела на него, однако не произнесла ни слова.

– Кинрейд уехал на почтовой карете Роба Мейсона, что возит письма в Хартлпул, – сообщил Кестер. – Лейтенант – так его называют в «Королевском гербе»: его форма вызывает у них такую гордость, словно это свежевыкрашенная вывеска над их собственной дверью. Так вот, лейтенант собирался задержаться у них дольше, но во вторник ушел рано, а вернулся раздраженный и, расплатившись за все – включая завтрак, к которому не притронулся, – уехал в почтовой карете Роба, что всегда отправляется в десять. Корни спрашивали о нем и ужасно возмущались, что он к ним не заглянул, ведь они родня. Судя по всему, никто из них не знал о его появлении.

– Спасибо, Кестер, – сказала Сильвия, откидываясь в кресле, словно энергия, заставлявшая ее сидеть прямо, оставила ее вместе с тревогой.

Она долго молчала, закрыв глаза и прижавшись щекой к головке дочери. Кестер снова заговорил:

– Думаю, вполне очевидно, что они не встречались. Но тогда совершенно непонятно, куда же отправился твой муж. Ты говорила, вы с ним поругались из-за Кинрейда и ты высказала ему все, что о нем думаешь?

– Да, – ответила Сильвия, не шелохнувшись. – Боюсь, матушка знает о том, что я ему сказала… Там, где она теперь… Я… – Слезы потекли из ее закрытых глаз и медленно заструились по щекам. – И все же я сказала правду: я не смогу простить Филипа: он испортил мою жизнь, а ведь мне нет еще и двадцати одного года, и он знал, как я страдала, как сильно страдала… Одно его слово могло это исправить; Чарли просил его передать, что любит лишь меня, а Филип, день за днем видя, как болит мое сердце, молчал, пока я оплакивала того, кто был жив и поклялся хранить мне верность, прося, чтобы и я была ему верна.

– Жаль, что меня там не было: я бы врезал ему так, чтобы он свалился с ног, – произнес Кестер, возмущенно сжимая крепкий загрубевший кулак.

Сильвия вновь замолчала; бледная и усталая, она по-прежнему сидела с закрытыми глазами.

– И все же Филип был так добр к моей матушке, – сказала она наконец. – А матушка так его любила. Ох, Кестер! – Сильвия встала, открыв огромные, исполненные тоски глаза. – Хорошо тем, кто может умереть: это избавляет их от многочисленных горестей.

– Ага! – отозвался Кестер. – Вот только некоторые изо всех сил цепляются за свое горестное бытие. Как думаешь, Филип еще жив?

Сильвия содрогнулась всем телом. Она поколебалась, прежде чем ответить:

– Не знаю. Я столько ему наговорила; он это заслужил…

– Ну-ну, девочка! – произнес Кестер, жалея, что задал вопрос, который вызвал столь сильные эмоции, пусть он и не знал, какие именно. – Ни тебе, ни мне это неведомо; мы не можем ни помочь, ни помешать Хепберну, раз уж он исчез; лучше о нем не думать. Давай-ка я расскажу тебе кое-какие новости – если, конечно, сумею, у меня ведь столько мыслей в голове. Слыхала, что новые хозяева фермы Хэйтерсбэнк оттуда съехали и она теперь пустует?

– Да! – ответила Сильвия с безразличием человека, утомленного сильными эмоциями.

– Говорю тебе об этом просто потому, что теперь я отираюсь в Монксхэйвене. Моя вдовствующая сестрица, жившая в Дейл-Энде, перебралась в город, и я снимаю жилье вместе с ней и тут же работаю. Зарабатываю неплохо и всегда неподалеку… Мне уже пора идти, но сперва хочу сказать тебе, что я, как мне кажется, твой самый старый друг, и если смогу чем-то помочь или тебе нужно будет кого-нибудь куда-нибудь послать по делу, вроде того, например, по которому я ходил сегодня, или же ты просто захочешь отвести душу, поболтать с человеком, знающим тебя с пеленок, – только свистни, и я приду даже за двадцать миль. Я квартирую у Пегги Доусон в оштукатуренном деревянном домике справа от моста, среди новых домов, что решили построить у моря; его нельзя не заметить.

Встав, Кестер пожал Сильвии руку и посмотрел на спящую малышку.

– Думаю, она больше похожа на тебя, чем на Хепберна. Так что благослови ее Бог.

От звука его удаляющихся тяжелых шагов малышка проснулась. В это время она обычно уже спала и теперь, потревоженная, капризно заплакала.

– Тише, дорогая моя, тише! – прошептала мать. – Ты единственная, кто меня любит, и я не могу слышать твой плач, солнышко. Тише, моя маленькая, тише!

Продолжая нежно нашептывать в крохотное ушко, Сильвия отнесла ребенка наверх.

Недели через три после злосчастного дня, когда умерла Белл Робсон и исчез Филип, Эстер Роуз получила от последнего письмо. Она сразу же узнала почерк, которым был выведен адрес, и при виде этих букв сильно задрожала; прошло немало времени, прежде чем девушка решилась вскрыть конверт и ознакомиться с фактами, которые могли содержаться в письме.

Впрочем, опасалась она напрасно: никаких фактов письмо не содержало – разве что, присмотревшись к штемпелю на конверте, можно было прочесть слово «Лондон», однако Эстер была слишком ошеломлена, чтобы это сделать.

В письме говорилось следующее:

Дорогая Эстер,