Поклонники Сильвии

Эта старая история, известная большинству с детства, была для Филипа в новинку. Он не особенно поверил в ее истинность, ведь сказания о некоторых других защитниках христианского мира были слишком уж явным вымыслом. И все же его не оставляла мысль, что эта история может быть правдивой и Гай и Фелиция когда-то были такими же реальными людьми из плоти и крови, как они с Сильвией. Старая комната, в которую сквозь зарешеченное окно лился лунный свет, причудливость всего, что он видел в последние недели, – все это заставляло Филипа взирать на прочитанное как на правдивую легенду о двух влюбленных, чьи кости давно превратились в прах. Он думал о том, что если бы только мог видеть Сильвию, сам оставаясь невидимым и неузнанным, мог, так сказать, жить у ее врат, глядя на нее и на своего ребенка, то однажды, умирая, тоже послал бы за ней и, обменявшись тихими словами взаимного прощения, умер бы у нее на руках. Или, возможно… Впрочем, мысли Филипа сменились сном, полным видений о Гае и Фелиции, о Сильвии и Белле; наутро он не мог вспомнить ничего конкретного, однако впечатления от этого были ничуть не менее сильными. Он чувствовал себя так, словно Монксхэйвен звал его, словно он был там нужен, а потому Филип решил отправиться туда, хоть голос разума говорил ему, сколь неразумно было покидать обитель мира и спокойствия, где его окружало дружелюбие, и уходить туда, где его ожидало жалкое существование, если только он не откроется, после чего его жизнь, вероятнее всего, станет еще тяжелее.

Взгляд Филипа упал на висевшее на стене маленькое узкое зеркало, и, увидев собственное отражение, он презрительно рассмеялся. Волосы на висках поредели – следствие долгой болезни; глаза, впрочем, которые окружающие всегда считали самой примечательной чертой его внешности, оставались прежними, однако ввалились и казались пустыми и мрачными. Посмотрев же на нижнюю часть лица, почерневшую, сморщенную, с постоянно обнаженными зубами и подбородком, навсегда искривленным из-за раздробленной челюсти, Филип подумал, что был бы законченным дураком, если бы попытался вновь завоевать любовь Сильвии. Подобно Гаю Уорику, он должен был вернуться в Монксхэйвен в качестве отшельника и нищего, ведь это позволит ему видеть свою Фелицию и иногда дочь. Маленькая пенсия в полшиллинга в день позволит ему не скатиться в полную нищету.

В тот же день Филип отправился к мистеру Пеннигтону и сообщил ему, что собирается отказаться от содержания, предоставленного сэром Саймоном Бреем. Смотритель не помнил ничего подобного с тех пор, как занял свой пост, и почувствовал себя обиженным.

– Должен сказать, что лишь очень неразумный или неблагодарный человек может быть недоволен проживанием в приюте Гроба Господня, – произнес он.

– Не сомневаюсь, сэр, – ответил Филип. – Однако дело не в неблагодарности, ведь я едва ли способен выразить всю глубину признательности вам, сэру Саймону, мадам, юным леди и всем своим товарищам в приюте; я не ожидал, что обрету такой мир и уют, но…

– Но что? Что вас не устраивает? Едва здесь освобождается место, как появляется куча людей, желающих его занять; я думал, что проявил доброту к человеку, служившему с Гарри в одной роте. Вы могли бы с ним увидеться, ведь в марте у него увольнительная!

– Мне очень жаль. Я хотел бы встретиться с лейтенантом. Однако мне нет покоя вдали от… тех, кого я когда-то знал.

– Десять к одному, что они мертвы, уехали или с ними еще что-нибудь случилось за это время, и поделом вам, если это так. Имейте в виду, что никто не может поселиться в приюте Гроба Господня дважды.

Развернувшись, смотритель удалился, а Филип, сожалея о предстоящем уходе, но и не в силах остаться, пошел собирать свои нехитрые пожитки, чтобы отправиться на север. Он должен был сообщить о смене своего места жительства чиновнику, отвечавшему за выдачу пенсий, и попрощаться с теми, с кем расставаться ему было неожиданно грустно: пара пожилых обитателей богадельни успела сильно привязаться к Филипу, которого знали под именем Стивена Фримена, благодаря его бескорыстию, готовности почитать им вслух и множеству других небольших услуг, которые он им оказывал, и, вероятно, в первую очередь из-за его молчаливости, превращавшей Хепберна в отличного слушателя для людей словоохотливых. А потому перед уходом ему представилась возможность еще раз поговорить со смотрителем в более дружелюбном тоне, чем тогда, когда он сообщил ему о намерении покинуть приют Гроба Господня. Тепло попрощавшись с его обитателями, Филип вышел за ворота; за четыре месяца пребывания здесь его сердце отчасти исцелилось.

Физически он также окреп и теперь мог совершать довольно долгие переходы. А еще Филип отложил немного денег из своих содержания и пенсии и мог бы время от времени ехать на крыше дилижанса, если бы не старался избегать взглядов, которые привлекало его обезображенное лицо, даже несмотря на то, что благодаря его добрым печальным глазам и безупречно белым зубам первое впечатление неизменно рассеивалось и уступало место симпатии.