Поклонники Сильвии

– Ох, Уильям Дарли! – воскликнула Эстер, складывая руки будто для молитвы. – Узнайте, кто он такой и где обретается… что угодно… все, что удастся… и я буду безмерно вам благодарна.

Дарли бросил на нее взгляд, однако его суровое лицо выражало симпатию.

– Милая моя, – сказал он, – я уже почти жалею, что ты увидела эти часы. Скверное это дело – столько думать об одной из Божьих тварей, и неблагодарное. Но я выполню твою просьбу, – добавил старик другим, смягчившимся тоном. – Когда надо, я умею быть пронырливым, как старый барсук. Зайди за своими часами через пару дней, и я расскажу тебе обо всем, что узнаю.

И Эстер ушла – с сердцем, бешено колотившимся при мысли о том, что она может узнать что-нибудь о Филипе, впрочем, о том, много или мало, она даже думать боялась. Быть может, какой-нибудь только что приплывший из дальних краев моряк каким-то образом завладел этими часами в дальних широтах; это означало бы, что Филип мертв. Возможно. Эстер старалась убедить себя, что это будет наиболее вероятным объяснением. В том, что попавшие к Уильяму Дарли часы принадлежали Филипу, она не сомневалась. Но все же нельзя было исключать и вероятность того, что Филип в городе и где-то совсем недалеко, голодает, как и многие другие, из-за невозможности купить подорожавшую еду. Ее сердце словно огнем опалило при мысли о вкусных сытных трапезах, которые Сильвия ежедневно – трижды в день – готовила для обитателей дома на рыночной площади, хозяином которого должен был быть Филип, уже давно привыкший жить без него. Именно Сильвия, унаследовавшая от матери таланты домохозяйки, ввиду слабости Элис и занятости Эстер заботилась о том, чтобы члены их разнородной семьи всегда были сыты.

А Сильвия? Эстер мысленно застонала, вспомнив слова, которые та произнесла в ночь, когда Эстер, придя в ее комнату, прижалась к ней и с печалью и стыдом призналась в своей тайной любви. «Я никогда его не прощу и сдержу свое слово», – сказала тогда Сильвия.

Что сделать, чтобы их примирить? Под силу ли это ей, Эстер, не представлявшей, что за тайну хранила в своем сердце Сильвия? Да и способны ли люди, привыкшие следовать определенным принципам, понять тех, кем движут страсти, кто повинуется сиюминутному порыву? Сама Эстер могла бы? Ох! Что же ей говорить, что делать, если Филип поблизости – печальный, нуждающийся? Мысль об этом была невыносимой, и потому Эстер попыталась найти утешение в какой-нибудь обнадеживающей цитате из Писания, призванной укрепить человека в его вере.

– Богу все возможно[82], – сказала она, произнеся это так, словно пыталась успокоить свою тревогу.

Да, Богу все возможно. Но иногда Его промысел свершается страшными путями, ведь среди его орудий есть то, имя которому – смерть.

Глава XLV. Спасенная и потерянный

Эстер вышла из дома вечером, на следующий день после того, как неизвестный владелец полукроны должен был вновь зайти к Уильяму Дарли. Она заставляла себя думать, что терпение – ее главный помощник. Первая часть ее плана заключалась в том, чтобы добыть как можно больше информации о Филипе, а уже затем, если позволят обстоятельства – в чем она, впрочем, не сомневалась, – она медленно и постепенно станет внушать ожесточившейся, неумолимой Сильвии мысль о примирении. Итак, одевшись и закрыв магазин, Эстер пошла на старую пристань.

Бедная Сильвия! При всей своей внешней неумолимости она отнюдь не была такой ожесточенной, как полагала Эстер. Много раз со дня исчезновения Филипа она, сама того не понимая, тосковала по его оберегающей любви, в те минуты, когда люди говорили с ней резко, когда Элис ругала ее за то, что она ведет себя не так, как подобает избранным, когда в мягкой серьезности Эстер появлялся оттенок суровости, когда сама она не могла решить, одобрила ли бы мать ее поступки, если бы о них узнала. За полтора года их совместной жизни Филип никогда не говорил с женой иначе, как с нежностью, исключая два описанных ранее случая: день, когда она рассказала ему свой сон о возможном возвращении Кинрейда, и вечер накануне дня, когда Сильвия узнала, что муж скрыл от нее правду об исчезновении Кинрейда.

После того же, как она узнала о женитьбе Кинрейда, ее сердце смягчилось к Филипу еще больше; она стала думать, что слова, которые он сказал в оправдание своего поступка, были справедливы, и гневалась на Кинрейда из-за его переменчивости больше, чем он того заслуживал; Сильвия начала ценить постоянную любовь, такую, как та, которую испытывал к ней Филип, – любовь, не ослабевавшую с тех самых пор, как она начала представлять себе, какой может быть любовь мужчины к женщине, поначалу стесняясь ласкового прозвища «малышка», которое дал ей Филип, когда ей исполнилось двенадцать.