Поклонники Сильвии

Девушка подняла глаза; обычно они были мягкими и безмятежными, однако сейчас в них сквозь слезы пылало возмущение.

– Что делать! – воскликнула она. – Коулсон, я была о тебе лучшего мнения. Подозревать Филипа и завидовать ему, в то время как он не сделал и не сказал тебе ничего дурного! Да он даже ни разу не подумал о тебе плохо! А ты своей завистью выгнал его из дома в последний вечер перед отъездом!

Эстер ринулась прочь из комнаты. Элис вышла раньше, отправившись собирать вещи Филипу в поездку, и теперь Коулсон остался один, чувствуя себя провинившимся ребенком; слова девушки повергли его в еще большее смятение, чем сожаление по поводу того, что он сказал Хепберну.

Филип быстро шагал вверх по пролегавшей через холмы дороге в направлении фермы Хэйтерсбэнк. Слова Коулсона и события этого дня раздражали и тревожили его. Филип знал, как собирался выстроить свою жизнь, но теперь, когда она выстраивалась сама собой, его упрекали, словно происходившее было его рук делом. Быть обвиненным в том, что он решил подвинуть Коулсона, своего многолетнего компаньона! Обуревавшие его чувства были подобны чувствам Азаила[51], когда тот спросил пророка Елисея: «Что такое раб твой, пес, чтобы мог сделать такое большое дело?»[52]

Тревога из-за этого вопроса лишила Филипа возможности мыслить здраво и по-другому. Решение не говорить с Сильвией о любви до тех пор, пока он не сможет объявить ее родителям о том, что стал деловым преемником Фостеров, и до тех пор, пока он терпением и нежностью не сумеет добиться от нее взаимности, было забыто. Он расскажет ей о своей страсти до отъезда в Лондон, пребывание в котором могло затянуться на неопределенный срок. Единственное, что голосу его разума удалось внушить пребывавшему во власти порыва возбужденному сердцу, – это понимание необходимости внимательно следить за словами и манерами Сильвии, когда он объявит ей о своем скором отъезде; если в ее реакции будет хотя бы намек на нежное сожаление, Филип бросит свою любовь к ее ногам, даже не прося у юной девушки взаимности или выражения чувств, которые, как он надеялся, уже зародились в ее душе. Он будет терпелив с ней, раз уж сам не мог сохранять терпение. Сердце молодого человека бешено колотилось, а разум репетировал возможную сцену, когда он свернул на пролегавшую через поле тропу, ведушую в Хэйтерсбэнк. Навстречу ему шел Дэниел Робсон, погруженный в серьезный разговор с Чарли Кинрейдом. Гарпунер только что увиделся с Сильвией на ферме в отсутствие ее матери. В голове у Филипа пронеслась мысль о бедной умершей Энни Коулсон. Мог ли Кинрейд играть с Сильвией в ту же игру? Хепберн сжал зубы. Фермер и моряк остановились; они уже заметили его, иначе Филип перемахнул бы через ограду, чтобы избежать встречи с ними, пусть даже одной из целей его визита в Хэйтерсбэнк было прощание с дядей.

Кинрейд застал его врасплох своим сердечным приветствием, которого Филип предпочел бы избежать. Однако гарпунер был полон нежности ко всему окружающему миру и в особенности к друзьям Сильвии; убежденный в ее безграничной любви, он позабыл о прежней ревности к Филипу. Уверенное и торжествующее, его широкое, красивое, загорелое лицо представляло разительный контраст с длинным, задумчивым, землистым лицом Хепберна, равно как и его открытость была столь непохожа на холодную сдержанность последнего. Филипу понадобилось несколько минут на то, чтобы собраться с силами и сообщить о важном событии, которое вот-вот должно было произойти в его жизни, в присутствии человека, которого он считал назойливым чужаком. Но поскольку Кинрейд уходить явно не собирался, да и причин скрывать от него свои намерения не было, Филип сказал дяде, что на следующий день отправляется в Лондон по делу, связанному с Фостерами.

Мысль о том, что он беседует с человеком, который вот-вот уедет в столицу, поразила Дэниела до глубины души.

– Даже не говори, что ты узнал об этом только сегодня, – произнес он. – К нам-то ты целую неделю не заходил, хитрец ты эдакий; наверняка все это время обдумывал поездку.

– Нет, – отозвался Филип. – Еще вчера я ни о чем не знал; это не мое решение, ведь сам я предпочел бы остаться здесь.

– Тебе там понравится, – сказал Кинрейд, как показалось Филипу, с видом опытного путешественника.

– Вряд ли, – ответил Хепберн кратко. – Это не увеселительная поездка.

– И ты еще вчера ничего о ней не знал, – произнес Дэниел задумчиво. – Что ж, жизнь коротка; когда я был молод, люди перед отъездом в Лондон обычно писали завещания.

– И все же готов поспорить, что вы ни разу не писали завещания, выходя в море, – сказал Филип, едва заметно улыбнувшись.

– Нет-нет; но это – совсем другое; выйти в море – это в порядке вещей. А вот поездка в Лондон… Был я там один раз и едва не оглох от шума толпы. С меня хватило двух часов, хотя наш корабль стоял у Грейвзенда[53] две недели.

Кинрейд, похоже, заторопился, но Филип, заинтересовавшись его передвижениями, внезапно задал вопрос:

– Слышал, ты уже давно в наших краях. Ты здесь надолго?