Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Следствием разрушения механизма обратных связей между обществом и революционной элитой стала неспособность большевистского режима сформировать полноценные демократические институты власти. Для данного режима стало характерно, во-первых, отсутствие четкой правовой основы и контроля за юридическими параметрами функционирования (в отличие от большинства других авторитарных режимов межвоенной эпохи, включая «дуальное» государство нацистов)[720] – несоблюдение собственной конституции и законов как общий принцип, неясность юридических границ государственной, региональной и частной собственности, допустимых и недопустимых действий в административных вопросах; во-вторых, размывание четких рамок институциональных структур в результате постоянных изменений как формальных, так и неформальных правил игры; в-третьих, общий репрессивно-карательный ответ на все инициативы общества, не санкционированные политической властью (даже те, которые осуществлялись в принятых идеологических рамках); в-четвертых, преобладание внеправовых и внесудебных методов решения споров в обществе (инсценировки судебных процессов, основанных на «революционном правосознании»); в-пятых, террор как признак слабости институтов – постоянная необходимость поддержания единства командно-управленческой вертикали с помощью устрашения («образ врага»), внешнего принуждения и мобилизации; в-шестых, общая непредсказуемость реакции власти на новые социальные вызовы[721].

Изменение структуры власти четко выражается в спорах об управлении экономикой. Идеологическим стержнем споров стала концепция переходного периода «от капитализма к социализму». Марксистские критики большевизма отрицали саму правомерность постановки вопроса, руководствуясь афористичной формулой Г. В. Плеханова – «русская история еще не смолола той муки, из которой со временем будет испечен пшеничный пирог социализма»[722]. Экономическая программа большевизма интерпретировалась как спонтанное выражение идеологии анархо-синдикализма: «социализация» представала как реакция на промышленную разруху; национализация – «как мера наказания, а не как принцип экономической политики»[723]. Результатом национализации стало разрушение промышленности[724]. Большевистская система хозяйствования определялась как «паразитарно-хищническая»[725], а ее введение не привело к качественной смене модели: «капиталистическая анархия была заменена анархией пролетарской»[726]. Этот вывод был принят западной социал-демократией, в частности К. Каутским, определявшим экономические преобразования большевиков как хаотичный и спонтанный процесс, выражавший постулаты анархо-синдикализма[727].

Если в первые годы диктатуры, когда доминировала коммунистическая, а во многом анархо-синдикалистская риторика, существенная роль отводилась институтам так называемого «рабочего самоуправления» и контроля над структурами исполнительной власти[728], то позднее консолидация режима в рамках «демократического централизма» и планового хозяйства совершенно вытеснила эту парадигму, заменив ее концепцией государственного контроля, отводившего профсоюзам роль вспомогательного придатка системы с дисциплинарно-корректирующими функциями на производстве[729]. Поскольку эта система сверхцентрализованного управления не содержала полноценных стимулов производительности труда, она оказывалась хозяйственно неэффективной, вынужденной балансировать между распадом и максимизацией партийно-бюрократического контроля[730]. Привести ее в действие становилось возможным путем использования инструментов идеологической мобилизации («энтузиазма»); рационализации труда (система Тейлора и пересмотр тарифов оплаты) и принудительно-карательных мер, становившихся доминирующими по мере выветривания революционных ожиданий. Вопреки заявлениям идеологов режима о поступательном движении экономики и государства вперед[731], общая оценка сводилась к провалу большевистского проекта с точки зрения заявленных им идеологических приоритетов[732].