Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Официальная партийная историография последующего времени указывала именно на эту сторону проблемы – неправомерность сравнения двух революций (они противопоставлялись как «буржуазная» и «социалистическая»), неадекватность прямых аналогий между якобинцами и большевиками и неверность концепции «русского Термидора» (как уникального классового феномена Французской революции)[747]. Постановка троцкистской оппозицией проблемы «перерождения» рассматривалась как отрицание ею «социалистического характера нашей революции»[748]. Существо внутрипартийного конфликта с этих позиций интерпретировалось как борьба «двух начал в русской революции – революционного, ортодоксально-марксистского, и оппортунистического, мелкобуржуазного; двух миров – нового, пролетарского, и осужденного на гибель, буржуазного»[749]. Сворачивание НЭПа и возвращение к духу и системе военного коммунизма сделало эволюцию режима безальтернативной: «ревизионизм Бухарина и его единомышленников был пресечен, а потом и полностью задушен»[750]. Данная дискуссия представляет интерес не с содержательной, но с когнитивной точки зрения. Так называемое «термидорианское перерождение режима» было в сущности процессом аккомодация (термин Ж. Пиаже) – изменением внутренних когнитивных схем, с тем чтобы привести их в соответствие с изменяющимися знаниями об окружающей действительности – явлением социально-психологической коррекции, направленным на сохранение гармонии внутри правящей группы с целью ее выживания в новой ситуации.

Образование гибридной формы партии-государства определило «пластичность» госаппарата управления, которая, при постоянной подвижности социальной опоры большевизма, выражалась в принципиальном отрицании доктрины и практики разделения властей по вертикали (федерализм) и горизонтали (партийные, советские и прочие государственные институты), быстрой смене учреждений; в постоянном споре о компетенциях и их разделении, арбитром в котором выступают не правовые институты и нормы, а групповые интересы; в отсутствии полноценных коммуникаций между центром и регионами – эти коммуникации формируются на уровне идеологии, но не на уровне рутинных бюрократических процедур; в существовании параллельных и конкурирующих учреждений (советы – фабзавкомы – комбеды – ревкомы – ЧК); в наделении одних и тех же учреждений разными функциями; в неразделенности функций, а также в имитационном характере социального контроля над администрацией, монополия которого принадлежала целиком партийным структурам и формирующемуся слою номенклатуры[751].

Признание формирующейся бюрократии особым слоем советского общества, ставшее основным аргументом оппозиции, было абсолютно неприемлемо для идеологии однопартийного государства. Категорически неприемлемыми были выводы М. Острогорского – «нападки на “партийный ошейник”, на то, что “партия” всегда права»[752]. Действительно «научное исследование форм и путей развития демократии» оказывалось невозможно при однопартийной диктатуре[753]. Сходным образом «железный закон олигархии» Р. Михельса объявлялся неприемлемым для партии большевиков, руководство которой якобы не подавляет инициативу масс, но «помогает развитию активности рядовых партийцев»[754]. Пророчество О. Шпенглера о грядущей «социалистической монархии» объявлялось проявлением кризиса империализма[755]. Выход был найден в использовании различных эвфемизмов, смысл которых наполнялся на практике противоположным содержанием. Главный из них – «борьба с бюрократизмом» как процесс постепенной «демократизации», включавший практику «приближения государственного аппарата к массам» и так называемого «оживления советов»[756], «втягивания действительно широких масс в государственное строительство»[757].

В процессе выстраивания механизма отношений партии и государства решалось три группы задач. Прежде всего необходимо было преодолеть трудности во взаимодействии партийных, советских и мобилизационных органов. Одной из форм централизации власти стали партийные объединения: к весне 1918 г. в стране действовало 15 областных и краевых партийных объединений – Московское, Северное, Западное, Уральское, Сибирское и др., которые в случае несогласия могли противостоять ЦК. Другое направление противоречий – отношения между комбедами и советами. Существовало представление, что комбеды – власть в деревне, а советы – в городах, утверждалось, что комбеды в деревне важнее советов, в условиях «военного коммунизма» имели место попытки комбедов ликвидировать советы как конкурирующие органы – вопреки Конституции, но исходя из духа большевизма. Третья проблема коренилась во взаимоотношении партийных организаций, комитетов, фракций, с одной стороны, и советов – с другой. Эти конфликты на местах решались ЦК путем посылки эмиссаров, которые разбирали конфликты партийных организаций и соворганизаций. При этом действовала жесткая презумпция того, что распоряжения компартии должны безоговорочно проводиться в жизнь совфракциями[758].