Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

С этих позиций был решен общий вопрос о необходимости конституционной реформы. Одни представители большевистской элиты не усматривали «святотатства и преступления» в полном пересмотре Конституции; другие считали «животрепещущим» вопрос о «видоизменении некоторой части нашей Конституции», третьи, признавая несовершенство Основного закона, считали его изменения «нежелательными» по политическим причинам. Большинство, однако, пришло к выводу: «Конституция есть основной закон, и он всех нас, по-видимому, удовлетворяет», поскольку адекватно фиксирует «существующее соотношение сил», а необходимые практические поправки не могут быть приняты «без достаточной подготовки и достаточных собранных материалов»[775]. В конечном счете вопрос был решен голосованием: «Кто за то, чтобы в самый текст Конституции были внесены какие-либо изменения на съезде Советов? Меньшинство». Конференция приняла итоговую резолюцию о том, что «считает излишним вносить какие-либо изменения в текст Конституции»[776]. Принципиальные дисфункции советской модели политического устройства не были преодолены на конституционном уровне.

Этот тезис особенно подробно аргументировали левые партии русской революции. Эсеры-максималисты отказывались видеть в новой конституционной конструкции последовательное выражение принципов революции. Их не устраивала крайне ограниченная роль ВЦИК: «Заседания ЦИК крайне редки; повестки не всегда опубликовываются; содержание декретов и докладов заранее не печатается; никакого обсуждения почти никогда не бывает, заседания превращаются в пустую формальность – для проштемпелевания тех или иных декретов и резолюций в целях придания им большего авторитета». Для превращения Конституции в реальный документ левые оппоненты большевизма считали необходимым: «а) соблюдение советской Конституции и твердое проведение ее принципов; б) устранение партийной диктатуры и бюрократической узурпации прав Советов; в) правильный созыв съездов и устранение партийного давления на выбор делегатов». Они требовали «устранить уродливую централизацию, искусственно создающую единство методов и форм управления вместо здоровых проявлений самодеятельности местных трудовых Советов»[777]. Далее левые эсеры оценивали политическую систему большевизма как аналог итальянского фашизма, подчеркивая, что большевистская диктатура «вернула Россию политически к мрачным временам царизма»[778]. По мнению анархистов, коммунизм нельзя ввести насилием: установленная диктатура пролетариата обернулась деспотией, а советы – придатком партии и средоточием новой бюрократии. Попытки большевиков «создать что-то подобное общежитию, устроенному в Парагвае иезуитами, не дали ничего похожего на коммунистический строй общества и даже не дали переходной ступени к нему»[779].

8. Кризис советской системы и консолидация однопартийной диктатуры

Когнитивный диссонанс в партии стал следствием осознания коммунистами противоречия заявленных принципов советской демократии и формирования новой политической элиты. Хотя VIII съезд партии (1919) указал на недопустимость смешения функций партийных и государственных органов, задачу точного разграничения этих функций политически решить не удалось. Это и невозможно было сделать. «Советская власть, – считали его участники, – уничтожает отрицательные стороны парламентаризма, особенно разделение законодательной и исполнительной властей, оторванность представителей учреждений от масс и пр.». В Проектах вводной части Программы РКП(б), предложенных Н. В. Крыленко и В. Н. Подбельским, говорится о принципах «революционного коммунизма» как основе государства, но не о его правовых основаниях (ибо их упоминание было неуместно при диктатуре)[780]. Данное противоречие идеологии и институтов продемонстрировано на IX съезде РКП(б) (март-апрель 1920 г.). В. И. Ленин продолжал говорить о наступлении всемирной революции и значении принятой Конституции, которая «завоевала себе право на историческое существование» как основа мобилизации масс[781], но оппоненты обвиняли его в отступлении от коммунистического идеала и сознательном искажении принципа демократического централизма. Этот принцип в ленинской трактовке, по мнению оппонентов, вел к превращению советов в «послушный граммофон», играющий нужную мелодию: «Если вы идете по этой системе, – заявлял Сапронов практически цитируя М. Острогорского, – думаете ли вы, что в этом будет спасение революции? Думаете ли вы, что в машинном послушании все спасение революции?»[782] «Т. Ленин, говоря о демократическом централизме, – развивал эту мысль Осинский, – объявил идиотами всех, кто говорит о демократическом централизме», вводя «единоличное управление во всех звеньях советского аппарата». Следуя по этому пути, «мы рухнем под тяжестью бюрократии» и милитаризации управления, которая «связана с ограничением гражданских и политических прав человека, с его полным закреплением в производстве и т. д.»[783]