Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Результатом стало принятие известной резолюции «О единстве партии»[793], суть которой – запрет фракций и разъяснение их «вреда и опасности с точки зрения единства партии и осуществления единства воли авангарда пролетариата, как основного условия успеха диктатуры пролетариата». Пункт 7 резолюции, который оставался секретным и был опубликован лишь в 1924 г. по решению XIII конференции РКП(б), вводил репрессивные меры против инакомыслящих – вплоть до исключения из партии. Ленин сравнил эту меру с постановкой пулемета против представителей оппозиционных фракций, но услышав от ряда коллег отказ выступить «пулеметчиками», вынужден был отказаться от «неудачной метафоры»: «даю торжественное обещание впредь и образно таких слов не употреблять». Он поспешил заверить делегатов, что «никто ни из какого пулемета ни в кого стрелять не собирается, и мы абсолютно уверены, что… стрелять не придется»[794]. Это был явно неудачный прогноз. Тем не менее партийный ареопаг воспринял резолюцию как отказ от революционных идеалов и переломный момент политической жизни. «Ничего более демагогического и клеветнического, чем эта резолюция, – отметил Шляпников, – я не видел и не слышал в своей жизни, за 20 лет пребывания в партии». Подменяя формальным единством фактическое, резюмировал Е. Н. Игнатов, резолюция знаменует «прекращение всякого обсуждения, прекращение всякой живой мысли внутри партии»[795].

Следствием бюрократизации режима становилась коррупция в ее специфически советском понимании. В отличие от традиционных ее проявлений в правовом государстве (где она означает нарушение антикоррупционных законов) или в обществах с переходной экономикой, где она выражается в появлении так называемой бюрократической буржуазии (использовании административного статуса для оказания влияния на бизнес), советский тип коррупции основывался на тотальном слиянии собственности и власти, позволяя администраторам непосредственно перераспределять государственное имущество в свою пользу. В процессе национализации и огосударствления производства была подорвана легитимность не только частной собственности, но института собственности как такового. Следуя классовой теории экономического устройства, государство оказывалось единственным собственником всех материальных ресурсов и одновременно инструментом их контроля и перераспределения в обществе. Но если этот принцип справедлив в отношении государства, то почему он не должен действовать в отношении его представителей – самих организаторов и контролеров? Этот круг представлений, подкреплявшийся «научными» аргументами политической экономии коммунизма, вел к моральному и экономическому разложению большевизма, на которое указывали сами его представители. Советское государство, по словам А. Шляпникова (1921), вопреки программным требованиям, выступает не «формой рабочей организации», но представляет собой «грузную бюрократическую машину»[796]. Коммунисты констатировали: «начинает шататься наше классовое самосознание», идет «моральное падение» товарищей[797]. Направления разложения партийцев выражаются в систематизации источников их теневых доходов: «1) спекуляция; 2) кража народного добра, всевозможные хищения продуктов со складов, фабрик и заводов, взяточничество; 3) злоупотребления с пайками; 4) совместительство». Если до революции, заявлял один из них, коммунисты не воровали, то после нее делают это: «Не подыхать же нам с голоду», – оправдываются они. Известное коммунистическое кредо получило следующие иронические интерпретации партийцев: «Кто не спекулирует, да не ест», или: «Кто не ворует, да не ест»[798]. Оппозиционеры признавали: «Под внешней формой официального единства мы на деле имеем односторонний, приспособленный к взглядам и симпатиям узкого кружка подбор людей и направлений действий». Настоящие коммунисты «боятся беседовать друг с другом»; «свободная дискуссия внутри партии фактически исчезла, партийное общественное мнение заглохло». Не партийные массы выбирают съезды, а напротив – это делает «секретарская иерархия». Внутрипартийная борьба идет тем острее, чем «более глухо и тайно она идет». Отмечается «опасность диктатуры внутри партии» после поворота 1921 г. (отмена фракций на Х съезде)[799].