Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Наконец, требует выяснения связь принятия Конституции с консолидацией единоличной диктатуры и террором. Во-первых, консолидация диктаторского режима теоретически не требует принятия новой Конституции, но скорее может быть более успешно осуществлена на базе существующей. Установление фашистского режима Муссолини в 1922 г. не сопровождалось немедленной отменой Конституции Италии[1042]. Веймарская конституция 1918 г. не предотвратила установления нацистской диктатуры в Германии в 1933 г. и формально продолжала действовать на всем протяжении правления Гитлера[1043] – ее основные положения трансформировались путем нормативистского «юридического переворота» – издания законодательных актов по всем принципиальным конституционным вопросам[1044]. Режим Франко также опирался на Основные законы, так и не оформленные в виде единой Конституции[1045]. «Конституционный» приход фашистов к власти (в отличие от большевиков, распустивших Учредительное собрание) заставлял советскую пропаганду отстаивать парадоксальный тезис о том, что «демократия и фашизм – лишь разные формы диктатуры одного и того же класса»[1046], в то время как подлинная демократия состоит в развитии бесклассового общества, «советской демократии» и «пролетарской диктатуры»[1047], которые могут быть увязаны лишь с помощью метафизического постулата руководящей роли партии и мудрости ее вождя[1048]. Во-вторых, содержательный анализ Конституции не позволяет интерпретировать ее положения как качественный разрыв с предшествующей советской правовой традицией (преемственность, напротив, подчеркивалась)[1049], что не дает возможности говорить о формально-юридическом закреплении «Термидора» (зафиксированного во Франции Конституцией Директории 1795 г., принятой после свержения якобинской диктатуры Робеспьера). В-третьих, идея о связи принятия Конституции с установлением единоличной диктатуры Сталина сама по себе не объясняет, почему это не произошло ранее (диктатура существовала как минимум с конца 20-х годов и стала безраздельной после убийства Кирова в 1934 г.). Если дело сводилось к юридической фиксации единоличной диктатуры, то почему она не получила в Конституции никакого формального закрепления (в отличие, например, от «принципа фюрерства» в Германии или аналогичных формул в законодательных актах других авторитарных режимов межвоенной Европы от Франко до Петена). В-четвертых, тезис о связи принятия Конституции с камуфлированием террора, который выглядит вполне убедительно, не объясняет, почему в состав Конституционной комиссии были включены те партийные и государственные функционеры, подавляющей части которых суждено было в ближайшее время стать фигурантами политических процессов. Гораздо логичнее было бы принять новую Конституцию не в начале террора, а по его завершении (в 1938 г.).

Для ответа на эти вопросы предстоит проанализировать в свете архивных материалов содержательные параметры Конституции 1936 г., механизмы ее разработки и подлинные мотивы принятия.

2. Модель отношений общества и государства

Суть модели юридического конструирования – когнитивный поворот от целей революции к целям консолидации однопартийной диктатуры. Предлагалось разграничить партийную программу (образ будущего) и конституцию как юридический акт, права и их реализацию, традиционную («буржуазную») и новую («советскую») демократию (диктатуру). Общественные отношения интерпретировались с метафизических позиций, а используемые конструкции выступали когнитивными маркерами в конструировании социальной реальности. Несмотря на то что Конституционная комиссия располагала значительной европейской и старой русской литературой по проблемам конституционализма, а также текстами и исследованиями западных конституционалистов, вся эта информация едва ли непосредственно влияла на повестку обсуждения проекта Конституции 1936 г. «Советское право, – объяснял Е. Пашуканис, – это новое, невиданное в истории социалистическое право», средство «дальнейшего движения вперед, к высшей фазе коммунизма»[1050].