Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке

Этот выбор оказался совершенно иррационален, поскольку основывался на утопической картине мира, включал ложные когнитивные ориентиры и вообще не мог быть реализован на практике. Однако ложность когнитивных установок не отменяет реальности вклада номинального конституционализма в трансформацию общества и ценности полученного социального опыта. Всякая конституция есть фиксированный продукт направленной деятельности по поддержанию когнитивного доминирования элиты в обществе. Было бы ошибкой поэтому видеть в нем монолитный и неизменный феномен. Это заставляет искать рациональный смысл в номинальном конституционализме и смене стадий его развития. Проведенное исследование позволило реконструировать систему психологических установок, норм, институтов и реальных социальных функций номинального конституционализма – квазиправового регулирования, представленного деятельностью Конституционных комиссий 1918, 1924, 1936, 1964 и 1977 гг. с целью понять его реальное место в правовой традиции страны и воздействие на постсоветское конституционное развитие.

Внимательное изучение феномена номинального конституционализма и логики его развития в советское время позволяет констатировать его двойственную природу, определявшуюся сочетанием принципов различного происхождения – идеологических и правовых норм. Советский конституционализм, как уже отмечалось, может быть определен как своего рода «магический реализм»: его нормы вполне реальны (с юридической и эмпирической точек зрения), однако их истинный смысл выступает как эманация идеологической магии (т. е. основан не на знании, но на вере в сверхъестественное). Поэтому истинный смысл норм не доступен профанному пониманию (в том числе профессиональных юристов старой школы, опирающихся на доказательные методы познания) и может быть установлен исключительно посвященными – идеологическими жрецами культа и экспертами, владеющими методами «научной» марксисткой идеологии, работающими с этими сакральными объектами в глубокой тайне, с соблюдением установленного ритуала, использованием особого языка, символов, знаков. Эта идеологическая магия способна истолковывать нормы таким образом, что их очевидный смысл меняется на противоположный. Меняется и образ репрессируемых противников режима, распознавание которых в рамках коммунистической демонологии требует особой бдительности и проницательности. Динамика советских представлений о праве выражается сменой трех основных идеологических концепций: «революционного правосознания», «революционной законности» и «социалистического правопорядка», предлагавших различные формулы сочетания права и целесообразности, в целом отражавших последовательную консолидацию однопартийной диктатуры. Первая из них означала полное отрицание права во имя революционной целесообразности (1918–1920); вторая – установление их неустойчивого компромисса (1921 – начало 1930-х годов), третья – их полное отождествление (начиная с 1930-х годов). Все три формулы – революционного правосознания, революционной законности и социалистического правопорядка – представляли собой отказ от права во имя политической целесообразности, став обоснованием террора как метода подавления и социализации. После окончательного утверждения третьей концепции в 1936 г. власть предпринимает систематические усилия по созданию особой советской «теории государства и права», превращению юристов и судей в особую закрытую касту, трансформации институтов профессиональной подготовки юристов. Иррациональное происхождение норм, как показывает юридическая антропология, в случае их принятия обществом не только не снимает их реальности, но, напротив, предполагает неуклонное выполнение.