Политические устремления Юлиуса Эволы

Этих отрывков вполне достаточно, чтобы получить необходимое представление о влиянии Ницше. Конечно, стоит подчеркнуть, что Эвола, как бы он его ни ценил, всегда предостерегал от ницшеанской гордыни «мировоззрения» в ее чисто материалистическом смысле.[46] Воздействие Ницше было сильным, но не следует его переоценивать, поскольку он никогда не упоминает понятие «трансцендентность», которое было таким важным для Эволы.

Теперь мы направляем взор на Освальда Шпенглера и его столь знаменательное для истории культуры произведение, как «Закат Европы». Эвола перевел эту книгу на итальянский и написал к ней критическое вступление. Особенно он негодовал по поводу зависимости Шпенглера от природных принципов и игнорирования принципов трансцендентных.[47]

У Шпенглера та фундаментально пессимистическая перспектива, с которой мы уже столкнулись у Ницше и которая фигурирует также у большинства «философов кризиса» вплоть до Ортеги-и-Гассета, находит свое самое убедительное и ясное выражение. После чтения его труда, если не раньше, Эвола наконец осознал, что западная цивилизация обречена. По Шпенглеру – и это очень важно – экономика, одерживающая верх в культуре, являет собой верный признак упадка. Этой пессимистической философии Эвола обязан убеждением в необходимости нового начала, отсюда – его условная поддержка фашизма и, впоследствии, мысль о преодолении этого мира через «Традицию».

Но в работе Шпенглера присутствуют и другие идеи Ницше, например, в следующем отрывке, определяющем различие между «деянием» и «работой», что также является решающим и для Эволы: «То же самое соотношение существует между нравственным пылом мастеров великого барокко (Шекспир, Бах, Кант, Гете), отважной волей к внутреннему мастерству, овладению естественными вещами, которые ощущаются как нечто нижестоящее по отношению к человеку, и современной волей Европы к тому, чтобы чисто внешне устранить их с пути (в форме государственных постановлений, гуманистических идеалов, всеобщего мира, благополучия большинства) ввиду того, что человек осознает себя на одном с ними уровне. Это также манифестация воли к власти в противоположность античному терпению неизбежного, здесь очевидна страсть к вечности и тоска по ней, но между величием метафизического и величием материального преодоления лежит существенное различие. Последнему недостает глубины, недостает того, что некогда люди называли Богом. Универсальное фаустовское чувство деяния, которое… жило в каждом великом человеке, редуцировалось до философии работы. Критикует или защищает работу подобная философия, это не затрагивает ее подлинную ценность. Культурное представление о деянии и цивилизационное представление о работе соотносятся так же, как Прометей Эсхила и Диоген. Первый страдает и терпит, второй – лентяй. Галилео, Кеплер и Ньютон совершали научные деяния, а современный физик занимается научной работой. И вопреки всем возвышенным словам, от Шопенгауэра до Шоу, именно плебейские нормы повседневности и «человеческий здравый смысл» являются фундаментом для всех представлений и дискуссий о жизни».[48]

И вновь на ту же самую тему: «На пути от Ньютона к Фарадею, или от Беркли до Милля, произошло вытеснение религиозного представления о деянии атеистическим представлением о работе. В натурфилософии Бруно, Ньютона и Гете в деяниях природы проявлялось нечто божественное; согласно воззрениям современных физиков, природа занимается лишь работой».[49]

Несколько слов Шпенглера, которые Эвола мог бы дословно повторить в «Людях и руинах»: «Государство есть внутренняя форма, остов нации».[50]

«Именно это превратило фаустовского человека в раба собственного творения. Механизмы принудительно увеличили его поголовье и так изменили его образ жизни, что возвращение к былому состоянию не представляется возможным».[51]

«Однако атака денег на духовное могущество приняла такие же титанические пропорции. Даже промышленность связана со своим местоположением и источниками ресурсов, связана с почвой, как и крестьянство. Абсолютно свободны лишь финансовые операции, совершенно невосприимчивые к нападению. В 1789 году к власти пришли банки и, следовательно, фондовые биржи, питающие кредитные потребности промышленности, которая выросла до чудовищных размеров. Сегодня они, а также деньги, хотят быть единственной силой, господствующей во всех цивилизациях».[52]

Подобно Эволе, Шпенглер полагает, что «цезаризм проистекает из демократии».[53] В другой своей книге «Годы решений», к итальянскому изданию которой Эвола также написал предисловие, Шпенглер говорит об «утилитарной морали рабских душ»,[54] а также о «прусском стиле», которому Эвола дает высокую оценку в «Людях и руинах» и который состоит в «аристократическом упорядочении жизни в соответствии с уровнем достижений», «превосходстве высокой политики над экономикой и подчинении последней сильному государству».[55]